— Расскажи еще про папу.
— Что б тебе такое рассказать?..
Он начал вспоминать какие-то бытовые пустяки, а сам все думал о том, почему ни один прибор из сотен, разбросанных по поверхности планеты, не предупредил о близящемся катаклизме? Наверное, потому, что так они устроены, приборы, информируют об уже случившемся, но не о том, что может случиться. А нужны бы такие, чтобы сообщали о готовящемся, накапливающемся. Ведь живая природа устроена именно по этому принципу, она способна предчувствовать. Иволка вон когда еще перестала плакать! Сколько людей задавались вопросом: "О чем плачет иволка?" Сколько было гипотез об этом, и серьезных и шутливых. И никто не спросил себя: почему она ни с того ни с сего вдруг перестает плакать? Было ведь такое… Теперь ему казалось, теперь он был совершенно уверен, что такое каждый раз случалось перед чем-то нехорошим. Предчувствие, предугадывание — без этого живой организм не может. А люди, словно бы и неживые, занимаются складированием информации. Считается: чем больше знаешь, тем умнее. Умнее ли? Вон компьютер один знает больше, чем сотни людей, а умнее ли он хоть одного любого человека? Потому что ум — это еще и чувства, ощущения, эмоции всякие. Они даны человеку не для того же только, чтобы задним числом пугаться или радоваться свершившемуся. С точки зрения эволюции это было бы ненужно. Они даны, чтобы предвидеть, загодя приготовиться. Иволка в этом смысле и та умнее компьютера, чувствует приближение беды…
Алешка спал тревожно, веки его то и дело вздрагивали. Дед закрыл ему ноги пледом и пошел в салон управления.
— Ну, чего еще можно ждать от этой милой планетки? — спросил, обращаясь к телеглазу компьютера.
— Вулканическая деятельность будет продолжаться.
— Сколько?
И тут ему показалось, что лежавшая на столе ящерка дернула лапкой. Он погладил ее и заметил: закатившиеся глаза чуть шевельнулись.
— На этот вопрос я не могу ответить, — проскрипел компьютер.
— Зато я могу. Недолго, нет, недолго. Вон иволка, кажется, оживает.
Он расслабленно упал в кресло, только теперь почувствовав, как устал от страха за Алешку. Хорошо, что внук уснул, а то недолго было и сорваться, не выдержав нервного напряжения. Что бы тогда подумал Алешка? Как бы повернулась в нем детская доверчивость, вера в деда и вообще во всех взрослых?
"Нет, нервные перегрузки нельзя копить, — думал он. — Нужна разрядка, что-то освобождающее от перенапряжения, ослабляющее слишком перетянутые струны. Вон и целой планете лучше бы потрястись маленько, не копить энергию. Энергия все равно ведь вырвется, и чем больше ее накопится, тем грандиозней будет взрыв. И в человеческих коллективах так, и в каждом отдельном человеке, везде…"
Сквозь надежные звукоизолирующие переборки донесся глухой гул. Дед поднял глаза к экрану и увидел, как дымящее озеро магмы вздулось огромным пузырем и выплеснуло гигантский фонтан пара. Вездеход рванулся в сторону, но крутая раскаленная волна, вскинутая взрывом, догнала, ударила в борт. Истошно завыли двигатели, стараясь оторвать вездеход от влепившейся в него магмы. И оторвали-таки, но все продолжали выть. Вездеход снова завис над огненным озером, но был он уже не так устойчив, покачивался и вздрагивал, словно через силу держался на воздушной подушке.
— Сколько?! — крикнул дед и оглянулся на дверь соседнего отсека, боясь, не проснулся бы Алешка.
— Вес аппарата вырос на двенадцать тонн, — ответил компьютер.
— Я спрашиваю: сколько продержимся?
— В нормальном состоянии вездеход способен держаться на воздушной подушке триста часов. Запас энергии…
— Меня интересует не что было бы, а что будет…
И тут он увидел, как иволка подняла голову. Подняла и уронила вновь, и напряглась, собираясь с силами.
— Давай к горам! — крикнул дед.
— В горах возможны камнепады…
— Выбери место поровней. Поднимемся как можно выше.
— Опасно…
— Выполняй!
Теперь магма уже не стлалась сплошным озером, как внизу, в долине, вползая в расщелины, она делилась на десятки багрово-красных дымящих рукавов. Вездеход качало, как доисторическую телегу, то он резко взмахивал над грудами камней, ударяясь о них днищем, то нырял в расщелины, приседая на упругих пружинящих струях воздушной подушки, и все выл, выл, истошно, надсадно, надрывно.
Острые скальные уступы были уже совсем близко. Вездеход пересек широкий рукав магмы, вползающий в ущелье, и приблизился к другой, не столь крутой горе с черными склонами, устланными хаотическими нагромождениями камней — следами недавних лавин. И тут тяжелый удар потряс машину. Послышался истошный скрежет металла, и все стихло. Двигатели не работали. Большой экран, усыпанный тысячами мелких трещинок, стал белым, как молоко. Радиолокационный экран, наоборот, пугающе чернел, не изображая ничего. Дед бросился к Алешке. Тот стоял в дверях отсека, таращил глазенки и не плакал.
— Ничего, Алешка, ничего, и не такое бывало…
Он прижимал внука к себе, а сам все оглядывался по сторонам, соображая, что теперь делать. Поймал взглядом белый погасший глаз компьютера, но все же спросил:
— Что теперь? Починимся или как?
Компьютер молчал.
— Ты посиди, посиди, — сказал он Алешке, устраивая его в кресле. — Я сейчас…
Он выскочил в спальный отсек, чтобы внук не видел его растерянности, сел на край люльки и сжал голову. Ясно было, что последний удар нанес вездеходу камнепад, от которого предостерегал компьютер. Огромная глыба вбила машину в расщелину, в раскаленную магму. Через полчаса мертвый вездеход будет иметь такую же температуру, как и магма… Он потянул носом, уловив какой-то новый запах, и понял: пахнет гарью. Значит, вездеход еще и раскололся, и наружный воздух, насыщенный ядовитыми выбросами недр, просачивается в отсеки?
Дед кинулся к аварийному ящику, сорвал запор, выхватил две кислородные маски, натянул одну на Алешку, другую надел сам. И тут увидел, что иволка на столе пытается подняться на лапки. Это словно бы придало ему уверенности. Ничего он не знал, лишь предполагал, что иволка способна реагировать на буйство стихий, их развитие или угасание, но сейчас, когда разум не предлагал никакой альтернативы, дед попросту был убежден в сверхчувствительности ящерки. Он подбежал к выходному люку, но тот так перекосился, что было ясно: открыть его можно лишь резаком. Аварийный люк находился внизу, и сквозь него уже дышала жаром близкая магма. Оставался только верхний люк, он не предназначался для входа-выхода и был так узок, что дед боялся застрять в нем. Но в него наверняка пролез бы Алешка, и потому дед кинулся к верхнему люку, попробовал его открыть. Автоматика не работала, и он долго возился с тугими задрайками. Наконец откинул их и только тут увидел, что люк погнут. Выхода не было. Он вытер ладонью обильный пот — в вездеходе становилось жарко, — спустился вниз и сел рядом с Алешкой.
— Иволка шевелится, — радостно сообщил Алешка.
— Шевелится, — машинально повторил дед. И еще больше поверил в свое предположение, что если ящерка обмирала перед безумством недр, то оживает, надо полагать, потому, что все затихает. Значит, все позади? Обидно сгореть в этой консервной банке, когда все позади. Не за себя обидно немало успел сделать в своей жизни, — из-за Алешки сердце сжималось так, что мутилось в голове.
Голова! Он стукнул себя по лбу и вскочил. "Ищи, должен же быть какой-нибудь выход. На кой черт все твои дела, если не можешь спасти ребенка!" И тут он вспомнил о взрывных патронах. Ими крушились горные породы, когда иначе нельзя было взять пробы. Против металлопластика, из которого сделан вездеход, эти патроны бессильны, но встряхнуть, раскачать люк они, наверное, смогут? Дед кинулся в хозяйственный отсек. Там была тьма. Нащупал на переборке кнопку аварийного освещения, ударил по ней кулаком. Тусклый, словно ранний рассвет, сумрак осветил груду вещей, сброшенных со своих мест. Роясь в них, он вдруг вытащил тяжелые горные сапоги с острыми шипами. Обрадовался, словно в этих сапогах было все спасение, быстро переобулся.