— А если не разрешит?

Вайс пожал плечами.

— Ну, хотя бы в отпуск, — настаивал Зубов.

— Во время войны какие же отпуска?

— Но у немцев есть отпуска, а здесь я немец.

— Не очень-то ты немец, — усмехнулся Вайс.

— А если до уровня подтянусь, как думаешь, отпустят?

— Кто?

— Да наши…

— Ты только береги себя, — попросил Вайс.

— Обязательно, — сказал Зубов, — как вещественное доказательство редкой живучести…

С большим сожалением покидал Вайс Варшаву. Польская земля, хоть и полоненная немцами, многим была близка его сердцу. Здесь он слышал польский язык, походивший на русский, видел лица польских рабочих — такие же, как у русских, даже поля и рощи ничем не отличались от полей и лесов его родины. И сколько раз это ощущение родственной близости польского народа помогало ему преодолевать отчаяние одиночества! Радостно было сознавать, что в случае чего он всегда и без особых усилий найдет здесь приют и помощь. И когда он ходил по улицам Варшавы и ловил на себе гневные взгляды прохожих, сердце его ликовало, он горячо любил этих людей, ненавидящих его, оккупанта, Иоганна Вайса, и ненависть их воодушевляла его, помогала и ради них тоже оставаться Иоганном Вайсом.

Но он не имел права предаваться расслабляющей горечи расставания. Надо было, как никогда, собрать свою волю. Он знал: Берлин станет для него самым главным испытанием, все предыдущее было только подступом к этому испытанию.

Ночью они приехали на аэродром, и, едва забрезжил рассвет, транспортный самолет «Люфтганзы» поднялся в воздух. Пилотировали машину молодые немки, а обязанности борт-стрелка исполняла тоже немка, но уже немолодая, тучная. Рукава ее комбинезона были засучены, расстегнутый воротник обнажал полную, в складках шею.

Самолет летел низко, шатаясь и проваливаясь, и с полок все время падали какие-то пакеты, мешки, рюкзаки.

Потом вошли в сырую облачность и почти до самого Берлина летели в болотной мгле.

Шел дождь, было промозгло, душно, и пахло гарью.

На выходе из аэродрома у всех проверили документы. Когда Вайс предъявил свои, дежурный эсэсовец посмотрел в какой-то список и передал удостоверение Вайса молодому человеку в штатском. Тот, положив документ себе в карман, бросил отрывисто:

— Следуйте за мной.

Вайс оглянулся.

Генрих поймал его взгляд, сказал:

— Увидимся позже, — и вышел через турникет.

Вайс направился вслед за своим спутником. В комендатуре молодой человек передал его удостоверение другому, постарше, с обширной лысиной и тоже в штатском. Лысый внимательно, неторопливо осмотрел документ, холодным, обыскивающим взглядом сверил фотографию с лицом Вайса и сунул во внутренний карман своего пиджака. Кивнул и, пропуская Вайса вперед, командовал: «Прямо», «Налево». Вышли на площадь.

— Машина № 1732, — сказал лысый и шел за Вайсом до тех пор, пока они не обнаружили на стоянке машину с этим номером.

Вайс протянул было руку к дверце, но она сама распахнулась, вышел небольшого роста коренастый мужчина, сказал:

— Садитесь!

Войдя в машину, Вайс увидел, что там уже кто-то есть. Низенький сел с другой стороны, сразу скомандовал шоферу:

— Поехали.

И Вайс оказался зажатым между молчаливыми спутниками, которые не очень-то заботились о его удобствах.

Он знал, что Берлин бомбят, но следов разрушений не было видно. Гигантский город — слишком обширная мишень. Возможно, его везли по неповрежденным участкам. Полицейские, услышав клекочущий сигнал машины, останавливали движение, и по улицам она мчалась с такой же скоростью, как по автостраде.

Город стоял на плоской равнине. Глыбы домов с черепичными крышами, пространства, покрытые яркой и свежей зеленью, и снова тяжеловесные здания, порой напоминающие гигантские склепы или каменные катафалки.

Этот город выглядел сытым. В витринах магазинов мелькали груды колбас, окороков, пирамиды консервов, хотя для населения уже давно были введены карточки.

На подножках многих легковых машин стояли цилиндрические газогенераторные установки, выкрашенные алюминиевой краской: экономили бензин.

Большинство прохожих, даже дети, одеты в форму, но не военную, а каких-то милитаризованных гражданских организаций.

Стены зданий оклеены разноцветным пластырем плакатов. Повсюду, не только в витринах магазинов, но и в окнах частных домов выставлены портреты фюрера. Гитлер держит одну руку на пряжке пояса, а другую вытянул так, будто пытается схватить что-то над своей головой. Волосы гладко причесаны, челка зализана над правой, судорожно сведенной бровью.

От плакатов рябило в глазах. Они были рекламой Третьей империи вермахта.

Когда свернули на Вильгельмштрассе и помчались мимо правительственных зданий, Иоганн еще раз подивился их сходству со склепами и катафалками: приземистые, тяжелые глыбы с затемненными квадратами непомерно маленьких окон-амбразур.

По карте, альбомам, специальным фильмам Вайс хорошо знал Берлин, и для него не составляло труда определить, по каким улицам проезжала машина. Вот выехали на Потсдамское шоссе и направились на запад, в район Ванзее.

На Бисмаркштрассе, утопающей в зелени улице особняков и вилл, машина коротко просигналила, свернула в распахнувшиеся ворота. Обогнув газон, остановилась у входа в одноэтажный коттедж. В глубине двора среди зарослей сирени виднелись еще два таких же коттеджа.

Вайс вышел из машины, огляделся и сказал своему низенькому спутнику, который в выжидательной позе стоял у открытой дверцы:

— Неплохое местечко! Как оно называется?

— Пройдемте, — вместо ответа предложил низенький, толкнул перед Вайсом белую дверь в коттедж и, указав на кресла в холле, попросил: — Присядьте.

Он ушел куда-то и через некоторое время появился уже в сопровождении хилого белоголового старика с властным сухим лицом. Лицо это странным образом показалось знакомым Вайсу, но сейчас не было времени задумываться над этим. Старик взял переданное ему низеньким удостоверение, так же внимательно, как все предыдущие, сверил фотографию с оригиналом и, так же, как все они, спрятал документ в карман своего пиджака. Кивнул, отпуская низенького, а Вайсу сказал сухим, скрипучим голосом:

— Пойдемте наверх. Ваша комната там.

Комната была небольшая, обставлена простой и удобной мебелью, на окнах белоснежные кисейные занавески.

Старик сказал:

— Можете называть меня Франц.

Вайс представился:

— Иоганн Вайс.

— Нет, — строго сказал старик. — Нет Иоганна Вайса, есть Петер Краус. — Спросил: — Запомнили: Петер Краус? — И приказал: — Вы примете ванну.

— В таком случае я хотел бы принести сюда свой чемодан.

— Нет, — сказал Франц. — Вам все будет выдано из нашего гардероба, все необходимое, в соответствии с предметами, имеющимися в вашем чемодане.

Пожав плечами, Вайс направился в ванную.

— Возьмите купальный халат, — напомнил старик, указывая на шкаф.

Остаться неожиданно в одиночестве — как это было здорово! Строить какие-либо предположения не имело смысла. Впереди — неизвестность. От него потребуется напряженная настороженность, сосредоточенность всей нервной энергии. А сейчас, если уж представилась такая возможность, необходимо отдохнуть, чтобы набраться сил. И Вайс с наслаждением, бездумно плескался в ванне.

Когда он в купальном халате вернулся в свою комнату, его мундира там не было. На деревянных плечиках висел штатский двубортный темно-серый костюм в полоску, а на крюке у двери — дождевик.

Все остальное лежало в чемодане — не в кожаном, с которым Вайс прилетел в Берлин, а в другом, фибровом. Кто-то тщательно заменил каждую его вещь другой, идентичной, хотя и не все было новое и прежнего качества.

«Работа грубая, но аккуратная, ничего не скажешь», — подумал Вайс и начал одеваться, удивляясь точности размеров всех предметов одежды и обуви: все пришлось впору.

Все, любую мелочь заменили с педантичной скрупулезностью, даже спичечная коробка с незнакомой этикеткой была, как и прежняя, заполнена только наполовину.