Когда мы наконец добрались до самого верха, Эмилия уже с трудом переводила дыхание. Мы очутились на узкой площадке, где пол не был устлан ковром, а в дальнем углу находилась плотно прикрытая дверь. Она подошла к двери, распахнула ее передо мной и отступила в сторону.

— Здесь — профессор, — проговорила Эмилия.

Горы антиквариата тянулись, насколько хватало глаз: разнообразные коробки и ящики, стеллажи, забитые всевозможной фурнитурой и мебелью, — все это вместе составляло такую картину, будто здесь недавно промчался ураган. Единственным источником света в этой захламленной комнате служили небольшие окошечки, совершенно мутные от наслоений пыли, и открытая дверь за моей спиной, через которую я попала сюда. Пока я стояла, несколько ошеломленная этим зрелищем, дверь закрылась, и я очутилась в полумраке с таинственными тенями и вещами, которые наполняли окружающее меня пространство.

У меня не было никаких сомнений насчет отношения ко мне Эмилии: я ей явно не нравилась. Все ее поведение свидетельствовало о том, что она оказывает мне различные услуги потому, что не имеет права отказаться, она вынуждена делать то, что не доставляет ей ни малейшего удовольствия. Если бы я страдала клаустрофобией, то, наверное, просто сошла бы с ума в этом тесном мрачном помещении от полного одиночества. Этим заболеванием я не была обременена, тем не менее чувствовала я себя здесь просто отвратительно. Мне даже пришло в голову подойти к двери и подергать ее, чтобы удостовериться, что меня не заперли в этой кладовке.

Вероятно, профессор был где-то здесь поблизости. Я боялась сделать даже шаг или окликнуть его, так как мне казалось, что от малейшего моего движения может упасть какой-нибудь предмет из «фамильных коллекций» прямо на голову. Будь проклята эта женщина, она даже не сочла нужным подсказать мне, как найти этого профессора, она даже не дала мне фонарика, который был просто необходим в этом полумраке.

Спустя какое-то время мои глаза немного привыкли к сумраку, и где-то вдалеке я заметила едва видимый свет. Я начала осторожно продвигаться в том направлении сквозь груды хлама. Это оказалось весьма непросто, приходилось кружить на одном месте, чтобы найти проход среди всего этого барахла. Мне подумалось: как эта комната подходит для игры в прятки, здесь было огромное количество укромных уголков, но большинство были настолько малы и неприметны, что только маленькому ребенку удалось бы в них спрятаться. Та же Эмилия со своей плотной фигурой вряд ли смогла бы забраться в эти узкие проходы и щели.

По мере того, как я приближалась к источнику света, до меня стали доноситься различные звуки: негромкие смешки и невнятное бормотание. Похоже, этот профессор разговаривал сам с собой. Ничего удивительного в том, что Франческа не любит ходить сюда — пыль и грязь вкупе с эксцентричным профессором, беседующим с самим собой, а может быть, он разговаривал с крысами? Или с мышами: ведь в таких старых домах наверняка должны водиться мыши. Правда, их я никогда не боялась. Мне даже начало нравиться мое путешествие.

Наконец я добралась до баррикады, которая казалась совершенно непреодолимой — на моем пути оказался огромный шкаф, оставлявший занозы в пальцах, стоило мне прикоснуться к этому сооружению. Бормотание слышалось отсюда еще более явственно, поэтому я решила, что профессор должен находиться по другую сторону этого монстра. Неожиданно его голос стал громче, и я смогла разобрать последние слова.

— Мой любимый французский роман на серой бумаге с округлой печатью!.. Двадцать девять страниц великолепных проклятий...

На мое счастье, между шкафом и кучей коробок я обнаружила небольшую щель. Я постаралась протиснуться в нее, но, к сожалению, это удалось мне только наполовину: я безнадежно застряла. Но, по крайней мере, я могла видеть, что творится за огромным шкафом.

Хихиканье и бормотание укрепило мою уверенность в том, что созданный моим воображением образ чудаковатого старого ученого небольшого росточка как нельзя больше соответствует действительности, а уж финальный всплеск эмоций, донесшийся до моего слуха, послужил лишним тому подтверждением. Фигура, которая наконец-то предстала моему взору, казалась сгорбленной и поникшей, густые темные волосы были пронизаны сединой до такой степени, что не заметить ее было невозможно. Он сидел на корточках на полу, спиной ко мне, плечи его были опущены, будто он тщательно изучал нечто, лежащее у него на коленях. Однако к моему величайшему сожалению, это «нечто» было надежно скрыто от меня его телом. Удивительно, как это я могла так ошибиться и принять пожилого ворчуна за своего погибшего мужа. Мне показалось, что далее уже просто неприлично оставлять профессора в неведении относительно моего присутствия, необходимо как-нибудь предупредить его, что он уже не один в комнате. Совершенно очевидно, что он не слышал постороннего шума, с некоторой неловкостью я прочистила горло.

— Здравствуйте, — громко произнесла я.

Скрюченная фигура распрямилась со скоростью тугой пружины. Передвигался он с фантастической грацией, все его движения были удивительно экономны, профессор умудрился не задеть ни одного предмета, ничто не шелохнулось, когда он стремительно направился ко мне, не считая клубов поднятой им пыли. Присмотревшись к нему повнимательней, я поняла, что не седина, а пыль осела на его темной шевелюре. По мере приближения маленький старенький профессор постепенно исчезал, чтобы уже никогда больше не вернуться. Своим сложением он действительно напоминал мне Барта. Правда, он был ниже моего мужа на пару дюймов, однако, если бы он до конца распрямился и расправил плечи, кто знает... Но на этом сходство и заканчивалось. Выражение его лица напомнило мне забавную физиономию гнома: крючковатый нос, широченный рот, круглые щечки. Его подбородок был темен от многодневной щетины, начинающей походить на бороду, из которой торчали уши. Профессор был одет в потертые джинсы и футболку, сидевшую на нем далеко не лучшим образом, — то ли из-за его небрежности, то ли по причине плохого кроя. На нем были также очки в роговой оправе. Стремительность, с которой он передвигался, вынуждала его постоянно придерживать очки на переносице, в противном случае они бы просто свалились с носа, как это случилось в самый первый момент моего неожиданного появления, он едва успел поймать их, когда резко поднялся на ноги. Сейчас же профессор шел, поддерживая их и не сводя с меня пристального удивленного взгляда, который выражал какое-то непонятное мне чувство.

— Прошу прощения, что побеспокоила вас, — начала я, тщетно пытаясь выбраться из западни, в которой очутилась. — Меня зовут Кэтлин Малоун... — Тут я осеклась, так как мне вдруг пришло в голову, что я даже не знаю, каким именем мне положено представляться по закону. Какой была моя настоящая фамилия по мужу?

Профессор вскинул руку движением, напоминавшим жест драматического актера.

— Ну, конечно, Кэтлин Малоун. А почему бы, собственно, и нет? В этом месте может случиться все, что угодно; так почему же я не могу встретиться с последним ирландским колонистом? Вы что, выбрали неправильное направление, покидая Дублин, дорогая моя, «моя змеиная красавица»?

— Простите...

— Это Браунинг[3]. Я чрезвычайно интересуюсь всем, что связано с Браунингом. Вы, между прочим, чем-то действительно напоминаете мне змею, застрявшую в щели. Подождите, сейчас я постараюсь вам помочь. — Он отодвинул коробку, схватил меня за руку и выдернул на открытое пространство. Этот быстрый и сильный рывок сопровождался зловещим звуком рвущейся материи.

— Черт бы их побрал, — пробормотала я, проводя рукой по своим джинсам.

— Прошу прощения. Неужели у вас из-за меня проблемы? — Он совершенно не походил на человека, который испытывает неловкость от того, что доставил другому беспокойство. Профессор ухмылялся. Даже в спокойном состоянии его рот нельзя было назвать маленьким, в улыбке же он растягивался до невероятных размеров, ничего подобного мне еще не приходилось видеть. Если бы ширина улыбки человека соответствовала испытываемому состоянию счастья и радости, то профессор, безусловно, оказался бы самым счастливым человеком среди людей, с которыми мне когда-либо доводилось иметь дело.