«Проклятый священник! — возмущался он. — Я не суеверен, однако, нужно признать, капитан был прав».

А что он скажет, когда узнает, что и само путешествие он совершил напрасно?

Наступил день. Сначала проснулся порт, а потом город. Лодки отделялись от берега и направлялись к судам, пришедшим вечером и ночью. Капитан подал знак, и прибыла карантинная служба, которая после проверок дала нам разрешение сойти на берег.

Наступило время прощаться. Со смешанным чувством угрызения совести и стыда я пожал руку Фердинану. Я поцеловал Марию, и она, целуя меня в ответ, прошептала:

«До Палермо!»

Она первой спустилась в лодку, за ней — Фердинан. Лодка отделилась от сперонары и на веслах направилась в Мессину.

Мария села так, чтобы ни на минуту не терять меня из виду. Она смотрела на меня и улыбалась. И взгляд, и улыбка ясно говорили мне: «Я спокойна, счастлива и рассчитываю на тебя».

Самая нежная и чувствительная женщина жестока, когда она не любит. Мария решила для себя, что она поступает честно, раскрывая все Фердинану. Но она совершенно не беспокоилась о том, какое впечатление произведет ее признание на того человека, который ее любит, но которого она не любит. Она делала то, что считала своим долгом исполнить, и полагала, что этого достаточно.

Добравшись до порта, она в последний раз взмахнула платком. Я в ответ помахал ей шляпой. Она спрыгнула на берег, непонятно под каким предлогом отказавшись от протянутой руки Фердинана. Пройдя рядом с ним около сотни шагов, она оглянулась в последний раз и как тень исчезла за углом какой-то улицы.

Капитан ушел с ними и вернулся с готовыми документами. Меня ничто больше не удерживало в Мессине, одном из самых тоскливых городов мира; к тому же я его уже посещал.

Сделав запасы мяса, рыбы и свежих овощей, мы воспользовались попутным ветром и в тот же день подняли парус.

Неделю спустя я был в Джирдженти, древнем Агригенте. Я покинул свое судно в порту, распорядившись, чтобы оно шло через Марсалу и встретило меня в Палермо. Наняв лошадей и договорившись с предводителем разбойников, чтобы меня не останавливали в пути, я три дня путешествовал по суше и прибыл, наконец, в Палермо. Там я разыскал гостиницу «Четырех наций», где должна была остановиться Мария.

Наведя справки, я узнал, что она приехала одна, имела колоссальный успех и действительно остановилась в гостинице.

Только что она ушла на репетицию.

Я снял комнату на ее этаже. Не очень далеко, но и не слишком близко от ее апартаментов.

Потом я помчался в купальню, рассчитывая уже быть у себя, когда она вернется.

Мне удалось это. Я ждал ее, перегнувшись через перила на верху лестницы, когда услышал, как ей сказали, что какой-то господин спрашивал о ней.

— О! Это он! — закричала она и бросилась вверх по ступенькам, не беспокоясь ни о том, следуют ли за ней слуги, ни о том, видят или слышат что-нибудь другие путешественники.

Она ворвалась в свой номер, крича:

— Я совсем свободна! Свободна! О, понимаешь ли ты, сколько счастья уже в одном этом слове: свободна, свободна, свободна! Честное слово, никогда ни птица в воздухе, ни кобылица в степи, ни косуля в лесу не вызывали у меня подобного представления о силе, я бы даже сказала почти о величии этого слова: «свободна!»

Мария обещала мне месяц счастья в самом красивом месте на свете, а оно продлилось на две недели дольше, чем она обещала. И вот спустя уже двадцать лет, я говорю: «Спасибо, Мария! Я твой вечный должник!»

Что сказать о Палермо? Это рай на земле. И да будет благословен он поэтами!

Прошло полтора месяца, и нужно было расставаться. Две недели прошли в безнадежной борьбе с самим собой. Каждый день я собирался уезжать, и каждый день это решение тонуло в море слез.

Каждый день я говорил себе: «Завтра я уезжаю».

В конце концов настал час расставания. Я взошел на свое судно. Мария не уходила, пока не подняли якорь. Она играла вечером и должна была играть божественно.

Дул попутный ветер. Мне оставалось лишь осмотреть те острова архипелага, которые я не посетил во время своего последнего путешествия. Мы взяли курс на Аликуди.

Пятнадцать — двадцать миль ветер позволял нам идти со скоростью пять-шесть льё в час, затем он стал понемногу затихать, и вскоре наступил полный штиль.

Мне стало жаль, что я не отложил свой отъезд еще на день, поскольку мой отъезд ничего не ускорил.

Я провел прекрасную ночь, наслаждаясь всеми красотами природы: бездонным небом и прозрачным, искрящимся, великолепным морем, ароматами, доносящимися с берега, и трепетом всего незримого, что пронизывает все вокруг. Казалось, все соединилось, чтобы заставить меня забыть о том, что я сейчас утратил, и дать понять, что потерянного мною хватило бы, чтобы сделать меня одним из избранников мироздания.

Я заснул, думая о Марии и говоря себе:

«Она думает обо мне!»

Около семи часов утра капитан разбудил меня, сказав, что из порта вышла лодка и направляется в нашу сторону, подавая нам сигналы.

Я вышел из каюты, полагая, что лодка привезла мне письмо от Марии.

Все оказалось гораздо лучше — лодка привезла саму Марию.

На рассвете эта восхитительная женщина узнала, что установился полный штиль и наша сперонара еще находится в виду берега; она побежала в порт, наняла лодку и отправилась, чтобы еще раз со мной попрощаться.

Еще никогда в жизни я не испытывал радости, подобной той, какую почувствовал, когда Мария прижалась к моей груди.

А она смеялась, плакала, кричала от радости. О природа, ты прекрасна во время цветения, будь то любящая женщина или распустившийся цветок!

Матросы зарукоплескали. Ведь они еще не забыли тот день пения и танцев, который им устроила Мария.

— Конечно, конечно, — проговорила она, тронутая таким приемом, — будьте спокойны, мы споем, и вы станцуете обязательно.

После этого она повернулась ко мне, и в ее взгляде соединились нежность газели и неистовство львицы.

«Мы ведь будем любить друг друга, не так ли?»

Чтобы праздник был полным, Мария погрузила в свою лодку холодную снедь и вино. И все это было распределено между экипажами лодки и сперонары.

Пиршество началось.

А наше пиршество, для нас двоих, заключалось во взглядах, полных любви, и слезах, в словах, прерываемых поцелуями, радостных вздохах и печальных улыбках.

День прошел в танцах и пении.

Наступила ночь. Лодку пришвартовали к сперонаре. Два палермских моряка присоединились к нашим матросам.

Штиль продолжался.

Прекрасная ночь, нежная ночь, слишком короткая ночь. Дата ее пылающими буквами будет записана в глубине моего сердца.

Но пришел день, а с его наступлением, увы, появился и ветер.

Нужно было расставаться: вечером Мария играла.

Не считаясь ни с чем, она хотела остаться еще на час. Это было невозможно.

Как приговоренный к смерти, она просила то полчаса, то четверть часа, то пять минут.

Пришлось поднять ее и отнести в лодку.

О! Насколько же красота в драме и на сцене уступает реальности!

Я видел Марию в «Норме», в «Отелло», в «Дон Жуане» и аплодировал ей от всей души.

Но она была совсем другой, еще прекраснее в жизни, когда ею овладело ее собственное подлинное отчаяние! Восхищение во мне соперничало с любовью; когда она стала удаляться от меня и мы продолжали протягивать друг другу руки, я не мог сдержаться и прокричал:

«Я люблю тебя! Ты прекрасна! Ты прекрасна, я люблю тебя!»

Ветер усиливался, и наше судно быстро удалялось.

В свою очередь матросы в лодке налегли на весла: они опасались, как бы сильный ветер не помешал им добраться до порта.

Мария, не думая об опасности, встала на корме и замахала платком. И каждое движение этого белого облачка, которое удалялось с каждой минутой, говорило мне: «Люблю тебя!»

В конце концов расстояние между нами стерло все и лодка исчезла из моих глаз.

Я достаточно долго наблюдал за портом, пока, по моим расчетам, Мария не добралась туда.