Приехав в Феклу, мало что увидишь за дощатыми заборами, строительными лесами, защитными полотнищами, металлической арматурой, деревянными мостками на канатах или подмостями, приставными лестницами, кОзлами. На вопрос: «А почему так долго строят Феклу?» — жители, не прекращая поднимать бадейки, опускать отвесы и махать вверх-вниз малярными кистями, отвечают: «Чтобы она не стала разрушаться». И на вопрос, боятся ли они, что, только будут убраны леса, город начнет разваливаться и рассыплется на части, торопливо добавляют шепотом: «Не только город».

Ежели, не удовлетворившись, кто-нибудь заглянет в щель в заборе, то увидит краны, поднимающие другие краны, балки, подпирающие балки, подмости на подмостях.

— В чем смысл этого строительства? — осведомится он.— Какова цель возведения города, если не сам город? Где тот план, которому вы следуете, где проект?

— Покажем, когда день закончится, сейчас нельзя прерваться,— говорят они в ответ.

Работа замирает на закате. Стройка погружается во тьму. На небе загораются звезды.

— Вот он, наш проект.

Если бы я, сходя на землю Труды, не увидел крупно выведенное название города, подумал бы, что снова прибыл в тот аэропорт, откуда улетал. В предместье, по которому меня везли, стояли такие же зеленоватые и желтоватые домишки. Следуя таким же указателям, мы огибали такие же газоны на таких же площадях. В витринах главных улиц под привычными мне вывесками были выставлены те же самые товары в тех же упаковках. Я в первый раз приехал в Труду, но мне была уже знакома гостиница, где мне пришлось остановиться, как знакомы были сказанные и услышанные мною реплики в разговоре с продавцами и скупщиками лома; мне уже случалось завершать такие же дни, глядя сквозь такие же бокалы на такие же покачивающиеся пупки.

«Зачем я ехал в эту Труду?» — подумал я. И уже собрался уезжать.

— Ты можешь улететь, когда захочешь,— сказали мне,— но прилетишь в другую Труду, в точности такую же, как эта,— весь мир покрыт одною Трудой без начала и конца, различны лишь названия в аэропортах.

Отправившись в Олинду с увеличительным стеклом и не жалея сил на поиски, можно обнаружить точку не крупней булавочной головки, на которой сквозь стекло увидишь крыши, слуховые окна, антенны, парки, водоемы, ларьки на площадях, дорожную разметку, ипподром. Через год она уже величиною с пол-лимона, потом — с белый гриб, потом с тарелку. Глядишь — и это уже настоящий город в натуральную величину, заключенный в прежнем, новый город, завоевывающий себе в нем место, оттесняя его вовне.

Другие города, конечно, тоже прирастают посредством прибавления концентрических кругов, подобно тому как стволы деревьев ежегодно наращивают по кольцу. Но у других кольцо старой крепостной стены, из-за которой выглядывают усыхающие колокольни, башни, купола и черепичные кровли, зажато в середине, а новые кварталы расплываются вокруг, будто вываливаясь из-под ослабевшего ремня. Не так в Олинде, где старые стены, растягиваясь, тащат за собой старинные кварталы, каждый из которых, расширяясь, однако, сохраняет свою прежнюю долю у вытянувшихся городских границ; за старыми тянутся кварталы помоложе, тоже удлинившиеся по периметру и утончившиеся, уступая место еще более поздним, которые теснят их изнутри,— и так до сердца города, до самой новой крошечной Олинды, сохраняющей, однако, общие черты и общие жизненные соки с первою Олиндой и со всеми следующими, рождавшими одна другую; и в срединном крошечном кружочке обозначаются уже — хоть их еще непросто различить — следующая Олинда и те, что будут подрастать за ней.

...Великий Хан хотел бы весь отдаться шахматной игре, но теперь от него ускользал ее конечный смысл. Цель каждой партии — выигрыш или проигрыш, но чего? Какова здесь истинная ставка? Когда победитель сбрасывает короля, открывается квадратик — черный или белый. Сведя свои завоевания к абстракции, чтоб доискаться до их сути, Хан обнаружил, что последнее, решающее, скрывавшееся за обманчивыми оболочками многообразных ценностей империи,— просто кусочек струганого дерева, ничто...

И тогда сказал венецианец:

— В твоей шахматной доске, о государь, соединяются два вида дерева — черное и кленовое. Квадратик, на котором ты остановил свой просвещенный взор, вырезан из слоя древесины, что нарос в год засухи,— смотри, как тут располагаются волокна. Вот здесь — едва заметный узелок: ранней весною в теплый день поторопилась распуститься почка, но покрывший ночью ветви иней задержал ее развитие.— Великий Хан вдруг осознал, сколь бегло чужестранец говорит на его языке, но удивлен он был не этим.— Вот пора покрупней, возможно, здесь было гнездо личинки, нет, не древоточца,— тот, появившись, непременно стал бы точить дальше,— а гусеницы, глодавшей листья дерева, из-за чего и было решено его срубить... Вот с этой стороны квадрата мастер сделал выемку, чтоб совместить его с соседним, где имелся выступ...

Хана захлестнула масса сведений, таившихся в простом, казалось бы, бессодержательном кусочке древесины, а венецианец говорил уже о сплаве древесины по рекам, об эбеновых лесах, о пристанях, о женщинах, стоящих у окна...

Есть у Великого Хана атлас всех городов империи и ближних государств, изображенных дом за домом, улица за улицей, с городскими стенами, реками, мостами, гаванями, дамбами. Он уже знает: из отчетов Марко Поло не получишь сведений о всех этих местах, о которых, впрочем, он и так довольно много знает: например, что Камбалук, китайскую столицу, составляют три квадратных города, один в другом, в каждом из которых четверо ворот, открытых в соответствующее каждым время года, и четыре храма; что остров Яву терроризирует носорог со смертоносным рогом; что у Малабарского берега добывают жемчуг из морских глубин.

Хан спрашивает у Марко:

— А когда вернешься ты на Запад, то будешь там рассказывать все то же, что и мне?

— Говорю я то, что говорю,— ответил Поло,— а тот, кто слушает меня, улавливает только те слова, которых ждет. Одно дело — описание мира, которому внимаешь благосклонно, другое — то, которое облетит в день моего приезда лачуги грузчиков и гондольеров, выросшие на том месте, где стоял мой дом, третье — то, что я продиктовал бы, скажем, через много лет, если бы, плененный генуэзскими пиратами, попал в колодках в один застенок с переписчиком приключенческих романов. Ведь рассказом управляет ухо, а не голос.

— Иногда мне кажется, что голос твой доходит до меня издалека, а сам я — пленник некоего красочного настоящего, где невозможно жить, где все виды человеческих сообществ завершили свои циклы и представить новые их формы невозможно. А твой голос называет мне незримые основания жизни этих городов, в силу которых они после своей гибели, быть может, возродятся.

Есть у Великого Хана атлас, где отображены земной шар в целом и каждый материк, пределы самых дальних государств и очертания побережий, самые знаменитые столицы, курсы кораблей и богатейшие порты. Он перелистывает карты на глазах у Марко, проверяя его знания. В городе, венчающем три побережья — длинного пролива, узкого залива и внутреннего моря,— Поло узнает Константинополь; вспоминает, что Иерусалим лежит на двух холмах неравной высоты, глядящих друг на друга; уверенно определяет Самарканд с его садами.

В других случаях он прибегает к описаниям, передающимся из уст в уста, или угадывает города по скупым приметам,— например, Гранаду — отливающую всеми цветами радуги жемчужину Халифов, Тимбукту, чернеющий эбеном и белеющий слоновой костью, чистый северный порт Любек и Париж, где миллионы горожан ежевечерне возвращаются домой, зажав в руках батоны. Цветные миниатюры в атласе изображают необычные по форме поселения: оазис, притаившийся в складке пустыни, так что видны одни верхушки пальм,— это, конечно, Нефта; замок, окруженный плывунами, и коровы, щиплющие просоленную приливами траву, не могут не напомнить о Мон-Сен-Мишеле; дворец, не заключенный между городскими стенами а заключающий в своих стенах город,— разумеется, Урбино.