- В районе часа, да?

- Да, да, около часа... Тут уж с утра хлопочет Василий Викторович, так что не волнуйтесь...

"Кто такой Василий Викторович? Если хлопочет, спасибо ему, - подумал Писарев, - только пусть бы активнее хлопотал. Нет страшнее казни, чем казнь временем".

В десять часов он был в институте; светила собрались на защиту докторской диссертации; он намерился изловить их здесь всех, скопом. Он не думал поначалу оставаться на защите, тема не входила в сферу его нынешнего интереса, но чем дальше он вслушивался в слова, произносимые довольно еще молодым соискателем, тем любопытнее ему становилось; впрочем, не одному ему.

- Если допустить некоторую вольность, - неторопливо говорил диссертант, и обозначить историю термином "вечное будущее", а природу как "вечное прошлое", то позволительно, думаю, определить нашу физику как чувство, свойственное интеллектуалу, не только пытающемуся понять смысл природы, но и связать его с историей... Если считать, что антика подарила человечеству лишь ту систему, в которой запечатлено учение, как себя держать, то наша эпоха все более и более занимается вопросом: "Как действовать?" На смену созерцанию пришла активность. Физика Древней Греции есть наука о статике осязаемых тел, наука пластики, выраженная терминами, смыкающимися с языком античной трагедии. Арабская алгебра родила концепцию арабской физики, - то есть поиск таинственной субстанции тел. Инквизиция, изгнавшая арабов и евреев из Испании, опустила занавес над сценой, где разыгрывалось великое действие прогресса. Но и после того, как трагедия свершилась, мысль не была убита. Если древние считали огонь предметом, то с тем большим правом они бы могли считать предметом мысль. Мысль можно заточить, но ее невозможно уничтожить. Она найдет себе такие обходные пути, которые не может представить ни светская, ни церковная власть. Родилась алхимия, которую я позволю себе назвать способом "научного сомнения в сущности предметов"; поиск золота - форма защиты от властей предержащих. На самом деле алхимия как наука искала тайну сущности предметов. Парацельс - блистательное подтверждение моего допуска: именно он превратил практику магии в теорию научной медицины. От исследования тайны - к анализу Ньютона и Лавуазье. От исследования внешнего вида элементов - к осознанию их действия. Кажется очевидным, что понятия "время" и "судьба" неразрывно связаны, вне одного нет другого, и наоборот. Однако состоявшееся есть особого рода состояние: попробуем вставить в физическую формулу вместо привычного нам термина "время" слово "судьба", и мы увидим крушение формулы. Значит ли это, что столь дорогой нам мир физических форм ограничен действием, как и мир чисел? Мир представлений? Мир анализов? Об этом мне и хотелось бы порассуждать, предложив вашему вниманию известную всем задачу...

И диссертант, отойдя к доске, начал крошить мелок, стремительно р и с у я какую-то загадочную колонку цифр и обозначений.

"А я ведь думал именно об этом, когда представлял себе задником сцены университетскую доску", - подумал Писарев. Он теперь мог рассуждать спокойно, потому что перестал понимать диссертанта, мог обдумать все сказанное им и подивиться тому, как невероятно спрессовались время и разум, сколь объемно знание, как важно быть подготовленным к нему; то, что сказал сейчас этот патлатый, измеряется двумя тысячами лет, пророчеством Эвклида, сожжением Джордано Брупо, заточением Галилея, эмиграцией Эйнштейна. А этот диссертант заколотил свои гвозди в течение пяти минут. И перешел к делу, то есть к новому. А мы, театралы, топчемся в старом, боимся пошевелиться, страшно раскачать лодку... Ну, а другие не побоятся? Тогда - они первые, а мы - в хвосте? Так ведь нынешняя физика, как он сказал, изучает действие, вот в чем вся штука... У того, кто вырвался вперед, фора в действии. Каким оно может быть? Движение - это жизнь, а можно ли вообще разрешить эту проблему? Фаусту оказалось не по плечу, хоть и произнес: "Остановись, мгновенье, ты прекрасно!" А потом, надо же делать Фауста! Именно так! И перемежать сцены Гёте выступлением этого патлатого физика, пусть порисует у меня на сцене свои формулы... Или уравнения... Бедный Димка, ему еще три года страдать со школьной физикой. Если бы в школе преподавали, как здесь, я бы стал отличником, потому что это интересно! Истинный отличник тот, кому интересно! Все другие - фикция, самообман, хорошая память, ловкость или крепкая задница! Во, теперь ясно!

...Ничто так не окружено тайной, как наше знание, наше оружие, наше счастье и горе - с л о в о, произносимое со сцены. Пусть он объяснит такие слова как предопределение или случай! Не напиши я письма, не прими меня Назаров - не было бы нового театра, а сколько людей пройдут через него, сколько родится нового качества знания, сколько гениев задумают с в о е в пашем зале, и это с в о е станет всеобщим, той точкой опоры, которая не даст перевернуть мир... Физика не сможет просчитать то, что мы чувствуем, погружаясь в таинственный смысл слов! Как просчитать слово "надежда"? Что это?! Кто вложил в это слово всю неизмеримую гамму чувств и мыслей, которая рождается сразу же, как только оно произнесено?! Судьба - это необходимость жизни... Стоп!.. Еще один спектакль... Он будет называться "Случай". А что?! По-моему, гениально! Ну и скромность у тебя, Писарев, не занимать! И начинаться он будет с вопроса: открыл бы Ньютон закон земного тяготения, не наблюдай он яблоню? Ощущал ли он тихое, спокойное счастье, слушая осенней ночью, как эти спелые яблоки глухо падали на землю, или этот прекрасный, связующий с понятием вечности звук проходил мимо, не разрывая сердце ощущением безвозвратности мига?

...Писарев успел посоветоваться с академиками. Они обещали переговорить с патлатым, фамилия его была Берзинь, приехал из Риги.

...В управление позвонил из автомата, при выходе из института.

- Поздравляю, - сказала секретарь, - все подписано, у меня на столе, сегодня отправлю вам копию...

- Не надо, - ликующе попросил Писарев. - Я сейчас скажу кому-нибудь из моих товарищей, они к вам подъедут. Передайте, пожалуйста, мою самую горячую благодарность Кириллу Владимировичу за его столь доброе к нам отношение.

...Он не обратил внимания на лица друзей, которые встретили его в театре, не понял сразу той особой тишины, которая была на сцене, куда он ворвался, как ветер.

- Где? - воскликнул он. - Ириша, вслух!

Он понял все, когда прочитал текст приказа.

Сначала он услышал в себе жалостливое, чуть что не детское: "За что?" Ему стало стыдно самого себя, он поднял глаза на товарищей; увидал слезы в глазах Ирочки; понял, сколь стар Лаптев и, видимо, тяжело болен; с удивлением отметил, что тетя Аня, внештатная уборщица, красит волосы.

Первым, неподвластным ему желанием было подняться и уйти. Так у него бывало на боксе, после тяжелого боя, особенно если его отправляли в нокаут. ("Кстати, - как-то отрешенно подумал он, - это слово тоже было отменено одно время".)

Потом он вспомнил давешние слова секретарши о каком-то Грущине, который "хлопочет". Так это ж Васька Грущин, кто ж еще, сказал он себе.

И он понял, что ему нельзя сейчас уйти. Он должен - во имя его же друзей сыграть сцену. Надо собраться, заставить себя почувствовать продольные мышцы спины, они должны стать его вторым хребтом, ничего, что они какие-то вялые и вообще все внутри похолодевшее и вялое...

"За что?"

Надо подняться и усмехнуться. Вот так. И что-то сказать. Только упаси бог ошибиться в интонации, они ведь талантливые, они сразу же заметят фальшь, а если его станут жалеть, то погибло дело. В конечном счете не один он затеял все это, с ним единомышленники, а состоявшееся не исчезает. Или исчезает на какое-то время, чтобы потом возродиться снова.

"Но ведь это будет совсем другое?"

Ну и что? Важно сложить лестницу, по которой пойдут.

"Только врать не надо. Растрелли был убежден - хоть, верно, и не думал об этом, - что на его домах укрепят мемориальные доски, только потому и работал на века".