«Семеныч долго объяснял правила конспирации, — читал он, — и подчеркивал, что новые кадры еще неопытны, пренебрегают конспирацией и часто проваливаются».

Рука Пересветова, державшая листок, дрогнула.

«Он сказал: теперь, когда вовсю свирепствует реакция, надо бы устраивать побеги из тюрем. Да денег пока нет…»

Пристав подчеркнул слова «побеги из тюрем». Все ясно — эта милая Шурочка хочет стать надзирательницей с определенной целью.

«Ах, черт, если бы они решились на этот шаг — было бы просто здорово!»

«Я остался ночевать у Семеныча. Ночью он кричал во сне, раза два вскакивал — ему все мерещилась повешенная казаками сестра».

Пересветов покачал головой: да, дела у них действительно плохи. Вынув из стола еще четыре фотографии, он разложил их перед собой.

Итак, вот она, четверка, и их главарь. О каждом из них Пересветов знал все. В его картотеке они согласно требованиям полицейской конспирации носили свои клички.

Шурочка — по картотеке «Изразцовая» — Александра Васильевна Тарасова, бронницкая мещанка, двадцати двух лет, среднего роста, телосложения плотного, брюнетка, носик вздернут, губки аккуратные, действительно бантиком, глаза зажигательные, ресницы длинные, брови четко очерчены. Хороша, ничего не скажешь.

Ну, эти три молодца тоже известны.

«Валовой», Сергей Усов, — красавчик с усиками, широкий лоб, на левом виске родинка, был пойман с динамитом в начале пятого, но бежал.

«Босяк», Владимир Калашников, — сейчас у него маленькая бородка и усы, карие глаза, чуть вьющиеся волосы закинуты назад, бежал из сибирской ссылки.

«Прудный», Василий Калашников, брат Владимира, — близорук, носит очки, острижен, голова круглая, брови белесые, на широком подбородке ямочка, силен, как молотобоец, удрал из-под носу столичных жандармов во время ареста.

И наконец, главарь Семеныч — этому уже за сорок, многое повидал, два раза бежал из ссылки, схвачен на баррикаде. Казаки хотели изрубить его шашками, да передумали — на его глазах повесили родную сестру. Бежал из тюремной больницы, но, кажется, не жилец.

С любовью разглядывая снимки, Пересветов рассуждал:

«Конечно, голубчики вы мои, я могу вас накрыть. Но, согласитесь, это же неразумно. Я жду от вас настоящего дела. А уж тогда…»

Он даже сладко причмокнул губами и, складывая карточки в конверт, дружески посоветовал: «Действуйте, дорогие, действуйте. А я ничего, я терпеливый, подожду…»

Через несколько дней Соловьиха в самом деле встретила Шуру на базаре.

«Ну и пристав, — подумала она, когда девушка вновь заговорила о своем решении попробовать устроиться на работу в тюрьму, — прямо как по картам отгадал!»

— А не забоишься? — спросила она, заглядывая Шуре в глаза. — Помнишь, как в тот раз перепужалась?

— Нет, нет, Марковна, сейчас я твердо решила.

— Ну что ж — и с богом. Не примут — ну и не надо. А вдруг да и клюнет… Пошли, милая, пошли…

По Кривовведенскому переулку они подошли к парадному крыльцу, поднялись по ступеням к двум дверям, остановились.

— Это вот парадная дверь — в контору, — тихо сказала Соловьиха. — Там кабинеты начальницы, помощника и судебных следователей.

— Ой, как вы все знаете, — прошептала Шура.

— Я да не знаю… А в эту дверь арестанток вводят. Ты вот что… Ты тут побудь, а я живо…

Стараясь справиться с волнением, Шура начала осматриваться — с крыльца хорошо были видны окна второго этажа, через дорогу между отдельными кустами акации проглядывала невысокая церковная ограда.

Вскоре в приоткрытой двери показалось широкое лицо Соловьихи… Глазами она звала Шуру. В передней стоял полумрак. Налево от входа в самом углу поблескивало стекло телефонной будки.

— Как хорошо, — шепотом проговорила Шура, — тут и по телефону переговариваться можно.

— С кем это? — усмехнулась Соловьиха.

— С Зурабом, конечно. С кем же еще…

«Дите неразумное, — подумала Марковна, качая головой, — и соврать-то толком не умеет, а лезет прямо волку в пасть».

Сейчас ей было искренне, по-женски, даже почти по-матерински жаль Шуру — жаль ее молодых лет, ее странных поисков, ее такой непонятной и во многом уже предрешенной судьбы.

Из дверей, ведущих в контору, вышла женщина — полненькая, румяная, одетая в строгий костюм надзирательницы, который совершенно ей не шел. В этом костюме она была похожа на располневшего подростка. Нелепой казалась и металлическая бляха с номерным знаком, тускло поблескивавшая на левой стороне груди.

— Вот это и есть Шурка, — сказала Соловьиха, взмахивая рукой.

Женщина сдвинула тоненькие бровки.

— Экая ты, право, грубиянка, — сказала она без злобы в голосе. — Только и знаешь — Шурка да Катька.

— А ты, Муська, не чинись, — перебила ее Соловьиха, — поговори с девушкой по-хорошему.

— Значит, Тарасова? — спросила женщина.

— Да-с…

— Александра Васильевна?

— Откуда вы знаете? — удивилась Шура.

Женщина звонко, раскатисто рассмеялась.

— Да я тебя сразу приметила. Ты ведь бронницкая, моя землячка. Я твоего отца Василия Сергеевича хорошо знаю.

— Постойте, постойте! — воскликнула Шура, поворачивая женщину к свету. — Федора Веселова старшая дочка — вы? Маруся?

— Она самая. Шестой годок живу в Москве. С мужем. А ты к нам?

И полились разговоры — о знакомых, о новостях, о разных разностях, так что Марковна не вытерпела и сказала строго:

— Да вы что, до утра балакать будете?

Наконец Шура осмелилась спросить о главном.

— Так вы… ты то есть, выходит, главная тут?

Веселова засмеялась, а Соловьиха толкнула ее плечом.

— Начальница — кто куда пошлет. Не-ет, она еще не выслужилась. Главная — Спыткина, настоящая ведьма.

— Да тише ты, Тарелка, — одернула ее Веселова и, повернувшись к Шуре, докончила: — Ты вот что… завтра приходи с утра. А я тебя представлю.

На том и порешили.

Выслушивая донесение «тринадцатой», Пересветов мысленно подчеркнул в памяти слово «Зураб».

— Все? — спросил он, когда, наконец, Соловьиха закончила.

— Все пока.

Пересветов встал.

— Ну, а кто такой Зураб?

— Так я же вам еще в первый раз говорила, — тараторила Соловьиха, — врет она все, Шурка. Ишь ты — жених, грузин, торговлей занимается. Да кто же ей поверит! Грузины этим делом не балуют. А брал бы замуж, так и на кой ей эта растреклятая тюрьма нужна! На кой?

Для большей выразительности она так скривила полные губы, что пристав не выдержал и усмехнулся.

— Дурочка она несмышленая, вот что… — сказала Соловьиха.

Пересветов, поймав в ее тоне сочувствие, насторожился:

— Да ты уж не жалеешь ли ее?

Соловьиха, посопев носом, глянула сердито.

— А что, ваше благородие, коли правду сказать — жалею. Арестуете вы ее, угоните куда надо. А ведь она что — грибок-сыроежка. Думаю я: за начальницей, за княжной этой, надзирать надо.

— Это почему?

— Да как же — княжна и вдруг в тюрьму пошла. Не иначе как с целью.

— Ну вот что, — Пересветов подошел к столу, — ты место свое знай. Поняла?

— Да я давно поняла, — глазки у Соловьихи забегали, маслено заблестели. — Не в свое дело я не лезу. Только она на Пречистенке живет, так у нее в доме до самого утра народ колготится. Спрашивается — к чему сборища? Зачем?

«Экая наглая баба», — поморщился Пересветов и, чтобы побыстрее отвязаться от нее, приказал доложить, кто бывает у Вадбольской и с какой целью.

Когда Соловьиха ушла, пристав долго не мог сосредоточиться.

Вот ведь какова натура человеческая — сама выдала и сама жалеет. А на княжну зла! Что это — игра или крик «голоса крови»? Вот и изволь работать с такими агентами…

Пройдясь по кабинету, Пересветов, наконец, поймал главную мысль: Зураб. Грузин. Это что-то новое. Именно тут-то и спрятан главный ключик. У четверки нет денег. А два года назад в Тифлисе, на Эриванской площади, средь бела дня произведена экспроприация банковских денег. Не из этой ли группы сей молодчик? Любопытно…