— Извините, что мало…

Спыткина отступила на шаг и закричала:

— Федоров!

Лицо Владимира вытянулось, глаза сузились и потускнели.

— Федоров, совсем оглох! — кричала в дверь Спыткина. — На ходу спишь.

В двери появился заспанный мужчина в кителе надзирателя, плохо выбритый, вялый, точно с похмелья.

— Ну тут я, тут, — бормотал он, едва разлепляя ссохшиеся губы.

— У господина Королева свидание с сестрой. Сиди у дверей и никого не впускай. Понятно?

— Понятно, чего уж…

Через некоторое время Спыткина привела Веру, одетую в голубое платье, и, не глядя на встречающихся, прикрывая рот рукой, прошептала в ухо Федорову:

— Гляди, чтоб все по-хорошему. Понял? Пятнадцать минут — и на место.

Федоров тяжело мотнул головой и, когда Спыткина ушла, начал лениво смотреть на вверенную ему пару. Китель надзирателя он таскал на плечах более пятнадцати лет и за это время досыта насмотрелся на подобные сценки — тут и слезы и рыдания, упреки и увещевания, боль и горечь. Только вот радости приходилось видеть мало. В первую минуту, бывает, промелькнет, как зарница, а потом опять печаль.

Но Королевы почему-то радовались: у девицы так прямо рот до ушей, да и парень все время улыбается.

Интересно, о чем говорят?

Федоров стал прислушиваться.

Говорили о какой-то бабушке, о том, что у Алика зуб вырос, что папаша сняли новую квартиру…

Вынув из бокового кармана часы-луковицу на толстой медной цепочке, Федоров постучал по крышке, открыл ее и начал смотреть на большую стрелку.

«Вот добежит до девятки — и разведу», — решил он.

Но стрелка не хотела бежать. Часы тикали, а стрелка стояла, словно дразня надзирателя.

Он осторожно потряс часы возле уха — стрелка все равно не двигалась. Раза два тряхнув рукой как следует, Федоров с треском захлопнул крышку, сунул часы в карман, поднялся и сказал хрипло:

— Все. Больше не разрешаю. Время кончилось.

Он знал, что сейчас его начнут упрашивать, может, рублевик или полтинник в руку сунут, но эти даже и не подумали заговорить с ним. Наоборот, они словно обрадовались, что свидание окончено, и, легко кивнув друг другу, разошлись.

Федоров остался крайне недоволен таким поведением брата и сестры — на их денежки он надеялся слегка промочить глотку.

Недовольный, он вышел на улицу.

Кто-то дернул его за рукав.

Повернувшись, Федоров увидел Королева.

— На минутку…

— Ну, чего надо? — спросил Федоров.

— Вы меня не узнаете?

Федоров заморгал глазами, всматриваясь в лицо собеседника.

— Бутырки помните? Вы у нас надзирателем были…

— Хто его знает. Многих перевидал — всех не упомнишь.

— Дядя Гриша, да вы же меня тогда от карцера спасли. Я вам век благодарен. Неужели Володьку-студента не помните?

На лице у Федорова появилось выражение, отдаленно напоминающее улыбку.

— Вспомнил! Ты в шестой сидел, в той, в крайней.

— Ну конечно! Дорогой ты мой, я тебя несколько раз искал, все отблагодарить хотел.

Надзиратель потупился — больно уж ему нравились слова парня.

— Вот, возьми пока пятерку, — говорил Владимир, подавая деньги. — А завтра часов в шесть вечера приходи…

— Куда?

— В портерную, что на Кудринской площади. Знаешь?

— Как не знать, — ухмыльнулся Федоров, — заведение известное.

— Значит, договорились?

— А как же…

Он так лихо подмигнул, что вся левая сторона лица дико перекосилась.

Побег… Это известие и обрадовало и испугало одновременно. Вырваться на волю — да кто же об этом не мечтал! Бывало, ночью в камере, когда стоит невыносимая духота, Наташа сядет на койке, поджав ноги под длинную грубую рубашку, и начинает фантазировать: вот грянула революция, всюду развеваются алые знамена, толпы народа бегут к тюрьме и…

Да, это была самая красивая и самая заветная мечта.

Но бежать самим… Разве можно пройти сквозь эти толстые стены и решетки, сквозь строй надзирателей и часовых, разве можно отпереть столько замков, распахнуть столько дверей? А потом там, на воле, куда бежать? В чем — в этих дурацких халатах? Без документов и денег?

Вера смотрела в глаза подругам и видела в одних восторг, в других смятение и неверие, в третьих страх.

Особенно разволновались Маруся Никифорова и Фрида Иткинд — обе побледнели и молчали, плотно сжав губы. Одной чудились выстрелы — раны и кровь, другой представлялась виселица — толстая веревка с грубым узлом на конце. Они почти не слышали, что говорили другие. А когда Фрида разобрала, наконец, слово «оружие», ее даже шатнуло в сторону.

— Что с тобой? Ты нездорова? — участливо спросила Вера.

— Я прилягу. Меня тошнит.

Ночью к ней тихонько подошла Аннушка.

— Не спишь? Знаю — тебе не до сна… — Мягкая ее рука легла на плечо. — Ты не мучайся, милая. Если страшно — откажись. Никто тебя не осудит. Это дело добровольное.

«Не осудит…» Да разве чьего-то суда боялась она? Нет, совсем нет, просто холодный, липкий страх вполз в душу и не давал покоя. И за это она сама, сама судила себя.

Аннушка вздохнула и отошла. А Фрида точно холодной водой освежилась, ей стало легче дышать и спокойнее думать.

— Ну, а на воле опять к своим? — слышался тихий — шепот Аннушки, — Опять за бомбы?

— Нет, нет, — горячо протестовала Наташа, — к террору я больше не вернусь.

— И верно… этим ничего не добьешься. Помнишь завещание народовольца Михайлова: «Завещаю вам, братья: не посылайте слишком молодых людей в борьбу на смерть, давайте окрепнуть их характерам, давайте время развить их все духовные силы…»

Наташа долго молчала. Потом тихо спросила:

— А разве он так завещал?

— А ты и не знала?

Фриду начала окутывать синяя дымка сна. Засыпая, она думала: «Они уже думают о воле…»

Утром, когда уголовных увели, вновь начались обсуждения деталей побега. Решили — Наташа будет ведать деньгами и документами, Аннушка — адресами, Вера — одеждой. А Вильгельмине по решению друзей с воли отвели самую трудную роль.

От того, как она исполнит ее, зависело почти все.

Шура, или, как ее теперь официально называли, «надзирательница двадцать семь», Спыткиной, которой не так-то легко угодить, понравилась. Была она расторопна, смышлена, на дежурстве не смыкала глаз, все приказания исполняла быстро и с охотой. Веселая и общительная, Шура легко, с двух-трех слов, сходилась с людьми, не кичилась, не важничала, а главное — не брезговала никакой черной работой.

Невзлюбила ее одна лишь Федотова — по номерному знаку семнадцатая, а за что — и сама не знала.

— Болтушка какая-то, — говорила она, по обыкновению своему брезгливо выпячивая всегда мокрые губы. — Не приживется она у нас — помяните мое слово.

Когда прошел слух о женихе-кавказце, Федотова даже громко рассмеялась, что было с ней крайне редко.

— Видали мы таких женишков — не маленькие. Да если бы действительно был у нее жених, разве бы он позволил жить ей при тюрьме?

— А вот и позволил бы! — заступалась Веселова. — Он еще до помолвки хотел ей номер в гостинице снять. А она отказалась.

— Это еще почему? — недоверчиво скосила глаза Федотова.

— А потому, что порядочная.

Федотова фыркнула и, поворачиваясь на стуле всем своим грузным телом, недовольно махнула рукой — дескать, поживем — увидим.

И тут с парадного позвонили.

Федотова пошла открывать дверь, да так и обмерла — перед ней стоял молодой, среднего роста, широкоплечий, стройный грузин в отличном костюме. В левой руке он держал на весу маленькую, отделанную костью тросточку.

— Пардон, — сказал он, слегка наклоняясь, — прошу, любезная (у него вышло как «лубэзная»), позвать Александру Васильевну Тарасову.

В руке у Федотовой блеснула крупная монета.

— Приехал… — только и могла произнести она, вернувшись в привратную и уставясь стеклянными глазами на Веселову.

— Кто приехал?

— Да он… жених!