Но, по всей вероятности, нет глупца, который питал бы такие надежды, хотя и есть - пусть в малом числе - люди, чье мнение об европейской политике настолько тесно и неуклонно связано с их партийными предрассудками во внутренних делах, что в победе при Ватерлоо они видят лишь триумф лорда Каслри, а если бы события приняли иной оборот, они скорее подумали бы о вероятных переменах в церкви святого Стефана, нежели о возможности порабощения Европы.

Таковы были те, кто, прикрывая, быть может, тайные надежды показным унынием, оплакивали безумство, осмеливавшееся противостоять Непобедимому, у которого якобы военные планы основаны на расчетах, заведомо непостижимых для прочих смертных; таковы и те, кто ныне открыто оплакивает последствия' победы, которую они же, наперекор упрямым фактам, провозглашали невозможной.

Но, как мы уже указывали, мы не можем проследить в писаниях лорда Байрона сколько-нибудь последовательной приверженности к определенным политическим убеждениям; нам кажется, что он изображает явления, имеющие общественный интерес с той стороны, какая случайно предстала ему в данный момент. Надо еще добавить, что обычно он рисует их в теневом аспекте, для того, вероятно, чтобы они гармонировали с мрачными красками его пейзажа.

Как ни опасно заниматься прорицанием, мы почти готовы предсказать, что если лорду Байрону суждена долгая жизнь (а этого мы желаем и ради него и ради нас самих), то в последующих его произведениях встретятся, вероятно, более благоприятные высказывания о морали, религии и конституции его страны, нежели те, которые до сих пор он излагал в своих поэмах. Если же не сбудется эта надежда, которую мы искренне лелеем, то осмеянию за ложное пророчество подвергнут, разумеется, нас, но проиграет от этого сам лорд Байрон.

Хотя в "Чайлд-Гарольде" и нет прославления победы при Ватерлоо, там есть прекраснейшее описание вечера накануне битвы у Катр-Бра - тревоги, поднявшей войска, спешки и замешательства перед их выступлением. Мы не уверены, что можно отыскать на нашем языке стихи, которые превосходили бы по силе и чувству приводимые ниже.

Опять длинная цитата, но мы не должны, не смеем ее сокращать.

XXI

Ночь напролет гремел блестящий бал:

То собрала бельгийская столица

Красу и Доблесть. Пламень люстр сиял

На дамские и рыцарские лица...

Сердца блаженно бьются. Вереница

Волшебных звуков зыблет сладкий сон,

И взор любви в ответный взор стремится.

Все весело, как свадебный трезвон,

Но тише: дальний гул, как похоронный стон.

XXII

Слыхали?! Нет: то буря взвыла где-то,

То воз прогрохотал по мостовой...

Танцуем же! Ликуем до рассвета!

Кто спать пойдет, коль быстрою стопой

Часы мчит Юность в танец вихревой?

Но - тише! Снова этот гул знакомый,

Как будто эхо в туче грозовой,

Но ближе - полный смертною истомой!

К оружию! Скорей! То - пушек рев и громы!

XXIII

В оконной нише в пышном зале том

Сидел злосчастный Брунсвик одиноко;

Средь бала первым различил он гром

И смерть в нем слышал с чуткостью пророка,

Все улыбались: это ж так далеко;

Он сердцем слышал роковой сигнал,

Отца его в кровавый гроб до срока

Позвавший. Кровью мстить он пожелал

И в битву ринулся и в первой схватке пал.

XXIV

Рыдания и слезы всюду в зале...

Волненье к крайней подошло черте.

И бледность лиц, что час назад пылали,

Румянясь от похвал их красоте,

И судорожные прощанья те,

Что душат жизнь в сердцах, и вздохи эти

Последние: как знать, когда и где

Опять блеснут глаза, друг друга встретя,

Коль тает ночь услад в несущем смерть рассвете?

XXV

Коней седлают спешно; эскадрон

Равняется, и с грохотом крылатым

Упряжки мчатся; боевых колонн

Ряды спешат сомкнуться строем сжатым;

Гром дальних пушек стелется раскатом;

Здесь дробь тревоги барабаны бьют,

Еще до зорьки сон спугнув солдатам;

Толкутся горожане там и тут,

Губами бледными шепча: "Враги идут!"

XXVI

"Клич Кэмрена" пронзительно и дико

Звучит, шотландцев боевой призыв,

Грозивший саксам с Элбинского пика;

Как в сердце ночи резок и криклив

Лихой волынки звонкий перелив!

И снова горцам радость битв желанна;

В них доблесть дышит, память пробудив

О мятежах, бурливших неустанно,

И слава Доналда - в ушах всех членов клана!

XXVII

Арденнский лес листву склоняет к ним,

Росинки слез роняет им на лица,

Как бы скорбя, что стольким молодым,

Презревшим смерть, - увы! - не возвратиться;

Им всем вторая не блеснет денница,

Им лечь в бою примятою травой;

Но ведь трава весною возродится,

А их отваге, пылкой, молодой,

Врага сломив, сойти в холодный перегной.

XXVIII

Вчерашний день их видел, жизнью пьяных:

В кругу красавиц их застал закат;

Ночь принесла им звук сигналов бранных;

Рассвет на марше встретил их отряд,

И днем в бою шеренги их стоят.

Дым их застлал; но глянь сквозь дым и пламя;

Там прах людской заполнил каждый скат,

И прах земной сомкнется над телами;

Конь, всадник, друг и враг - в одной кровавой яме!

Прекрасные элегические стансы, посвященные родственнику лорда Байрона, достопочтенному майору Ховарду, и несколько строф о характере Наполеона и о его падении заключают раздумья, навеянные полем Ватерлоо.

Нынешнее положение Бонапарта таково, что следует воздерживаться от всяких мелочных нападок на него (если только его прямо не показывают нам, как это сделано на последующих страницах).

Но если лорд Байрон полагает, что падение Наполеона было вызвано или хотя бы ускорено "его привычным и справедливым презрением к людям и их помыслам", которое выражалось слишком откровенно и поспешно, его, как определяет поэт в одном из примечаний, "постоянным выказыванием своего нежелания сочувствовать человечеству и даже чувствовать заодно с ним", то, несомненно, поэт вступает в противоречие с действительностью.

Бонапарт не только не был лишен необходимого в политике таланта успокаивать страсти и усыплять предубеждения тех, кого он хотел сделать своим орудием, - напротив, он в совершенстве владел этим искусством. Ему почти всегда удавалось найти как раз того человека, который лучше всего подходил для его намерений, и он в удивительной степени обладал способностью направить данное лицо по нужному пути. И если в конце концов он не добился своего, то не потому, что презирал средства, с помощью которых люди добиваются успеха, а потому, что, уверовав в свою звезду, в свою силу, в благосклонность судьбы, задался целями, недостижимыми даже при гигантских возможностях, какими он располагал.

Но если нам скажут, что планы Наполеона обнаруживали, как мало, добиваясь желаемого, он считался с жизнью или счастьем людей и как эта слишком откровенная для упрочения его власти позиция распаляла его врагов и расхолаживала друзей, тогда поистине мы назовем его отношение к прочим смертным _презрением_, но, разумеется, отнюдь не _справедливым_.

Теперь, попрощавшись с политикой, этим грозным водоворотом, который втягивает все британское в свое круговращение, мы с удовольствием возвращаемся к Чайлд-Гарольду и начинаем следить за его странствованиями по пленительной долине Рейна:

Глядит Гарольд. Слились в его глазах

Красоты все: утесы, долы, воды,

Леса, поля и лозы на холмах;

И мшистые угрюмых замков своды

Прощанье шлют со стен, где умирают годы.

Руины эти, некогда убежище разбойного рыцарства, населявшего пограничные области Германии, где каждый граф и рыцарь осуществлял внутри своего крохотного владения всю полноту власти феодального суверена, вызывают у поэта соответствующие воспоминания о подвигах и облике бывших владельцев. Пребывая в расположении духа несколько более мягком, Пилигрим шлет привет некоему доброму сердцу, которому он еще может доверять свои печали, надеясь на ответное чувство. Дальше следует воспоминание о гибели Марсо. Гарольд нежно прощается с долиной Рейна и углубляется в Альпы, чтобы найти в их тайниках виды более дикие и более подходящие тому, кто стремится к одиночеству, чтобы обновить строй