Придет время, и вы узнаете мое имя. А может быть, не узнаете никогда. Но поверьте, все, о чем я рассказываю, — правда. Все это было.

Скажите, что вы делаете по вечерам? По вечерам, когда на город опускаются сумерки? Включаете телевизор? Или идете в театр? А может быть, просто садитесь ужинать?

Я, например, частенько прихожу на этот мост. Я люблю облокотиться о перила и стоять здесь, глядя, как огни танцуют на воде.

На мосту пустынно. Здесь труднее подойти ко мне незаметно. Это не главное, но тоже имеет значение.

Главное в другом. В эти минуты, что я стою над рекой, облокотившись о перила, я выключаюсь из моей нынешней жизни, из которой больше, чем на короткие минуты, мне выключаться не дано.

Стоя здесь, я вспоминаю о многом. Именно поэтому я и прихожу сюда, на этот мост, не так уж часто и всего на несколько минут. Полчаса самое большее.

Полчаса — это очень мало. Что может вспомнить за полчаса человек, у которого голова давно поседела?

Седина у меня давно. Я тогда еще был мальчишкой, ходил в невысоких чинах. Ну, не совсем мальчишкой, но по сравнению с собой теперешним…

Тогда волосы у меня были рыжие. Лена называла меня Подсолнух, и я очень сердился. Подсолнух! Это звучало нелепо и неромантично. Подсолнух в сто восемьдесят сантиметров ростом и весом в девяносто килограммов!

— Ну хорошо, — говорила Лена. — Не подсолнух — дуб. Хочешь, я буду называть тебя дубом? По-твоему, это красивей?

Она всегда немного посмеивалась надо мной. Посмеивалась и гордилась. Когда однажды непонятно зачем я снялся статистом в «Александре Невском», Лена хвасталась всем подругам: «Мой Подсолнух-то о кинозвезды выбился!»

Я поседел в один день, вернее, в одну ночь. Слышал, что так бывает, но никогда не думал, что это может произойти со мной.

Произошло.

Я был тогда молод. И чин у меня был невысокий — старший лейтенант. Это в Советской Армии. А в германской был капитаном. Странно, правда? Ничего, в моей профессии еще и не такое бывало.

Чтобы стать хорошим разведчиком, надо многому научиться. Если инженер или бухгалтер плохо изучат свое дело, они станут плохими работниками; если разведчик — он станет мертвецом.

И я учился.

Лена никогда не спрашивала меня ни о чем. Может показаться смешным, но с первой нашей встречи на пляже она никогда ни о чем меня не расспрашивала.

Я тогда шел за ней от самой остановки автобуса и страшно обрадовался, узнав, что она пришла одна. Устроился на песочке рядом. Стал смотреть. Вид у нее был гордый, и я принялся обдумывать план атаки. Она тоже оглянулась на меня, вынула из сумки большое яблоко и стала его есть. Потом снова посмотрела на меня, бросила взгляд на часы и сказала:

— Без двадцати двенадцать!

— Ну и что же? — удивился я.

— Вы ведь все равно рано или поздно спросите, который час?

Посмеялись. Познакомились. На следующий день встретились. С тех пор до самого моего отъезда встречались чуть не каждый день.

И все это время она ни о чем не спрашивала. Ни о чем на догадывалась? Чепуха! Она, конечно, догадывалась, потому и не спрашивала.

Я много учился, и это было тяжелое учение. Знал, что меня ждет впереди, и это было трудное ожидание. Лена снимала все — усталость, грусть, сомнения. Она всегда была веселой.

Как-то я застал ее гадающей на каргах.

— Это чтоб убедиться, что все получается наоборот, — серьезно объяснила она.

Но однажды наступил день, за которым не было завтра. Она, конечно, ждала его, знала, что он когда-нибудь придет. Просто надеялась, что это будет не скоро. А это произошло примерно за год до войны.

Я пригласил ее в ресторан, заказал шампанское и сказал, что уезжаю. Сам не знаю почему, но мне хотелось быть с ней на людях перед этой разлукой.

Не знал, как Лена поведет себя. Может быть, я не доверял ей? Или себе?

Она сидела, не поднимая глаз, надув пухлые губы, словно злясь на что-то, теребила ремешок своей потрепанной сумочки…

Я не стал ее обманывать, говорить, что еду в легкую командировку, что скоро вернусь…

Прямо сказал, что уезжаю надолго, возможно, на много лет.

— Я знаю, — сказала она.

Я объяснил, что не только не беру с нее никаких обещаний, но что единственное, чего бы мне хотелось, это чтоб она была счастлива. Пусть даже с другим, раз нет меня, но пусть будет счастлива.

Я объяснил ей, что надвигаются трудные времена, что может быть война, и что, если даже войны не будет для других, она все равно будет для таких, как я, и неизвестно, сколько она продлится, и что ждать меня наивно и глупо.

— Ничего, дождусь, — сказала Лена.

Она не плакала, смотрела на меня спокойно и весело, как всегда. Я гонял, что она верит в нашу встречу и хочет, чтоб и у меня была эта вера. Говорила, что мы поженимся, когда я приеду из этой командировки, а она кончит свой иняз.

— Готовить я не умею, имей в виду, — говорила она, воинственно глядя на меня. — В этом деле я шляпа. Ты, между прочим, тоже. Будем ходить по друзьям. Составим график и будем ходить.

Несколько минут, размахивая руками, она фантазировала на эту тему. Потом, как всегда неожиданно, следовал вывод:

— Лучше будем голодать, но вдвоем. Правда? Вот о чем я мечтаю, чтоб все время быть вдвоем!

А я все время знал, что мы никогда не будем вдвоем, что не поженимся, что все это так и останется мечтой.

К началу войны я уже занимал в германском вермахте приличный пост. Потерять его было бы катастрофой. И мне не уставали напоминать об этом. «Строжайше соблюдать конспирацию», «Ни при каких обстоятельствах зря не рисковать», «Мелочами не заниматься», «Сосредоточиться на главном», — читал я чуть не в каждом указании.

И я конспирировался, не рисковал, сосредоточивался…

Своим поведением старался не выделяться в офицерской среде, прославлял фатерланд.

Это только в книжках разведчик спасает пленных, пылает гневом, поднимая бокал за Гитлера, и мрачнеет, услышав дурные для его Родины сводки.

Такие, они ничего не стоят. Настоящие — это те, что, как талантливый актер, полностью врастают в чужую шкуру.

У меня все шло гладко. Я не делал ошибок (ведь разведчик, как минер, ошибается только раз). Поэтому я и могу стоять сейчас здесь, на мосту, и вспоминать прошлое.

А вот судьба Лены сложилась по-другому. Ока кончила свой иняз, а потом специальную школу. (Почему она пошла туда? Надеялась встретиться со мной где-нибудь на наших тайных, неведомых путях?) Ее направили во вражеский тыл. Через три месяца она уже работала в комендатуре. А через четыре ее взяли.