— Весовщик! — громко окликнула она. — Ты заменяешь завтоком? А ну-ка, организуй колхозниц на погрузку, да живенько. Берись сам с того конца за мешок, давай понесем зерно.

Весовщик изумленно округлил редкие брови.

— Да… мое это дело?

— Может, мое? — вспыхнула Марфа.

— Оно действительно тебе вроде еще меньше… — Весовщик вынул из-под кепки карандаш, раздумчиво почесал голову. — Вон две бестарки от комбайна рожь везут. Кто ее примет, коли я мешки начну таскать?

К разговору шофера и весовщика давно прислушивалась босая ладная девушка в голубеньком выцветшем сарафане. Она проворно подошла к грузовику, с живостью сказала:

— Я приму. И запишу правильно.

В этой девушке Марфа с удивлением узнала Нюту Петёлкину. Волосы у Нюты были повязаны косынкой, а брови, лицо покрывал густой слой пыли, только блестели глаза да зубы. Она улыбнулась Солоухиной как старой знакомой — очень просто, уважительно и несколько даже застенчиво. Куда девался ее недавний гонор? Марфа отмякла, хотела сказать: «Значит, и ты тут работаешь?» Но в это время весовщик усмехнулся, передал карандаш девушке.

— Держи, Нютка. Придется, видно, грузить, не то вы с этой шоферкой еще в усы мне вцепитесь.

И бережно разгладил реденький, будто выщипанный ус.

Когда уже взвешивали последние мешки, к току на гладком взмыленном караковом жеребце, запряженном в дрожки-бегунцы, подъехал Петёлкин. Офицерские галифе его и щегольские брезентовые сапоги были в ржаной мякине и пыли. Марфа расправила натруженные плечи, насмешливо проговорила:

— Все-таки, председатель, подвели-то вы?

Петёлкин удивленно нахмурил большой, с залысиной, медный от загара лоб.

— Чем?

— Помните, поговорку мне сказали: «Конь бежит, а потом лежит». — Марфа кивнула на свой грузовик. — Вот он, мой конь. Могу и вас прокатить… хоть до самого «Заготзерна». А вот грузчики где? Ваш колхоз соревнуется с «Чапаевым», а может, и я с каким шофером соревнуюсь? А? По часовому графику я уже должна сейчас к омшанскому элеватору подрулять, а я еще и в рейс не отправлялась. Мешки сама таскаю. Что, порядок? На чей счет простой машины запишется?

— Так его! Покрепче! — сказала Нюта, весело глядя на отца.

Председатель погрозился дочке, соскочил с дрожек и поручил ей подержать каракового жеребца. Петёлкин расстегнул верхние пуговицы кителя, бодро, крепко потер ладонями щеки и сказал: «Бр-р», точно хотел встряхнуться. А лицо у него было невыспавшееся, морщинистые веки набрякли, покраснели, и всем стало видно, что держится он только усилием воли.

— Вот что, Солоухина, — решительно и сердечно сказал Петёлкин, — машину грузила — за это спасибо. Колхоз в долгу не останется: яблочками отблагодарим. А насчет простоя — видишь, с молотилкой зашились. Бригадир и сейчас в МТС сидит, торопит с ремонтом. Так что не будь мелочной. Грузчиков я тебе сам организую через двадцать минут. Закрепим их до конца хлебопоставок. Договорились?

Он хотел весело подмигнуть, да вдруг широко и смачно зевнул. Марфа лишь улыбнулась.

Перед обедом, сдавая сыну машину, она рассказала о задержке с зерном. «ЗИС» стоял на траве перед беленой избой, отведенной шоферам под квартиру. Среди вишенника в хозяйском саду виднелись две колодки, и пчелы часто залетали за плетень. Валерий шприцевал солидолом шкворни переднего моста.

— Мам! — вдруг радостно воскликнул он и выпрямился. — Я нашел выход.

— Какой?

Он показал на свой облезлый велосипед, прислоненный к завалинке и ярко блестевший спицами в прямых лучах солнца.

— «Жеребенок» мой. Пока ты будешь возить мешки на «Заготзерно», я с утра стану объезжать тока, узнавать, где есть хлеб к отправке. А в мою смену ты будешь ходить в разведку. Вот и не придется впустую гонять машину по дорогам.

Марфа засмеялась, ласково поерошила сыну курчавый чубчик.

— Ловок ты, Валерка, на выдумку. Что я без тебя делать стану, как уедешь к деду!

Парень уклонился от ласки и промолчал в ответ.

Погода испортилась: духоту сменили дожди. То день стоял погожий, с высокими сахарными облаками, а к вечеру небо затягивало и дождь лил всю ночь; то ночь выдавалась жаркая, сухая, утро наступало без росы, и вскоре горизонт крестили молнии, начинало погромыхивать, и лохматые черные тучи надвигались, как чьи-то огромные, грозно насупленные брови. Не успеют дороги провянуть, не успеет их обдуть ветром, как вновь замешивается жирная мазутная грязь.

В уборке и вывозке хлеба наступили перебои.

Марфа не забывала про Косоголова. Пока она здесь, в омшанских хлябях, будет делать простои, он там, в Белгородском районе, гонит рейс за рейсом и набирает тонна-километраж. В одну из поездок, пока в лаборатории брали зерно на анализ, оформляли документы, Марфа позвонила на базу. Там, далеко, за семьдесят километров, в Фетяже к проводу подошел профорг Симуков. Она узнала его по басовитому голосу.

— Иван Филимоныч?

Он тоже узнал водительницу.

— Павловна? Алло! Какие успехи?..

— Чем мне хвалиться? — сказала Марфа в трубку. — Работаем.

Она помолчала: не скажет ли что Симуков про Косоголова? Они с Валерием поставили рекорд: за рабочий день перевезли двадцать девять тонн зерна. Председатель колхоза похвалил их при народе.

Симуков понял ее:

— Косоголов тут перебросил за сутки тридцать четыре тонны. Дает жизни!

Горло у Марфы пересохло, трубка отяжелела в руке.

— Это совсем отлично, — тихо выговорила она.

— Что? — переспросил Симуков. — Павловна! Ты чего сказала? Алло! В общем учить тебя нечего, Павловна, жми. Видишь, дожди начали высевать, а нам еще подсолнух возить, сахарную свеклу, осенью по таким трассам труднее будет. А за дом не беспокойся. Вчера после работы специально заходил. Второй твой малыш совсем богатырь: букварь читает, бабка с ним ног лишилась: все таскает ее в лес по ягоды.

Отъезжая порожняком от элеватора, Марфа с тревогой думала: «Отстала. Тянуться надо. А как догонишь этого чертушку Косоголова, когда у него стаж двадцать лет и сам двужильный?»

По ту сторону светлой тихой речки, заросшей кувшинками, у поднятого шлагбаума сидел носатый дед сторож в подшитых валенках и сосал трубку. «Есть же счастливые люди, которых ничто не беспокоит», — позавидовала Марфа.

В Костраве на главном току в ожидании, пока нагрузят машину, она прилегла на душистый, свежий ворох соломы. Обычно шоферы так урывками дремали, наверстывая ночной сон.

Солнце палило нещадно, как это бывает перед ливнем, потный ветерок, касаясь кожи, словно лизал ее горячим языком, в стерне за огромным золотым ометом звонко трещали кузнечики, бродили гуси, собирая колоски. Был обеденный перерыв, молотилка и сортировки стояли, колхозники полудневали, и непривычная тишина обнимала окрестность. В полове с азартом чирикала воробьиная стайка — словно они здесь были полные хозяева. Марфа потянулась, легла на спину, заложила руки за голову, бездумно глядя на серебристо-лиловые дождевые облака, что низко плыли в синем промытом небе.

И тут с другой стороны соломенного вороха к ней донеслись знакомые голоса, негромкий воркующий девичий смех. Марфа осторожно выглянула. В короткой лиловой тени, отбрасываемой ворохом, сидела Нюта Петёлкина, умытая, чистенькая, с красным гребешком в белесых волосах… и ее Валерик. На коленях у девушки был разостлан клетчатый платочек, а на нем разложены кусок сала, два сваренных вкрутую яичка, огурцы, ржаной хлеб. Нюта усиленно приглашала Валерия «закусить», а тот, видно, стеснялся и все проводил пальцем по горлу: мол, сыт, некуда.

— Вы учитесь в Омшанах? — спросил он, смотря на ее полный рот.

Она отрицательно качнула головой, с трудом проглотила и улыбнулась.

— Нет. Ой, чуть не подавилась!.. В Милечкине. Вы ж через Милечкино хлеб на элеватор возите — разве не видели там нашу десятилетку?

Несмотря на улыбку, и голос и вся поза Нюты опять выражали важность, сознание своего обаяния. Марфа усмехнулась: «Ах, девчонка, девчонка, уже пробует на парнях коготки, а у самой небось сердчишко бьется, как перепелка в силке. Но Валерик-то! Даже баском заговорил. А ведь у него и в самом деле голос ломается, эвон пушок какой темный на верхней губе. Вот так профилем он на отца похож. Эх, посмотрел бы на него сейчас покойник гвардеец!..»