- Перестроиться в круг! - скомандовал Горобинский, и четыре тройки "илов" пошли на замыкание. Его машина наклонила нос и безудержно устремилась вниз. Из бомболюка посыпались бомбы... Облегчаем и мы свои машины от "соток".

После первого захода разошлись веером, собрались, и Горобинский с левым креном потянул нас в очередную атаку.

- Воздух. Следите за воздухом, - раздался голос ведущего в наушниках.

Опасения Горобинского подтвердились; видим - на нас идет целая орава "мессеров". Встали в оборонительный круг.

Горобинский заметил, как один Ме-109, хитро маневрируя, врезался в наш строй.

- Кобзев, ударь по нему ракетами, - раздался голос штурмана. Драченко! Прикрой Кобзева, теснее круг.

"Мессер" тонкой стальной полоской сверкнул на солнце и влез прямо в перекрестие прицела Анатолия. А он-то умел метко стрелять из пушек. Удар! "Сто девятый" свалился на крыло, заштопорил вниз, потянул рыжую гриву пламени.

Сергей Смирнов волчком крутился в задней кабине, не давая "худым" зайти в хвост. Его пулемет строчил, как швейная машина, охраняя заднюю полусферу густым пулеметным огнем. Увидев сбитый "мессер", Сергей закричал:

- Командир! Один уже отлетался!

Смотрю, второй Ме-109 подстраивается к Горобинскому снизу. Эту тактику мы раскусили давно: в таком положении воспрепятствовать нападению трудно по той причине, что воздушный стрелок не видит противника. Над Горобинским нависла явная опасность. Где же Кирток? Не может он прийти на помощь, не может. На него самого слепнями насели фашисты, жалят со всех сторон.

Инстинктивно чувствую - "мессер" внизу справа вот-вот ударит по самолету штурмана полка. Нажимаю на гашетки - боеприпасов нуль!

Руки непроизвольно дернули и открыли фонарь, кричу в переговорное устройство:

- Прыгай, прыгай, Сергей! - И на полных оборотах мчусь навстречу врагу под властью какой-то чудовищной силы.

Я почему-то ничего не видел, кроме головы летчика, которая приближалась с невероятной скоростью в скорлупе фонаря. Ставлю "ильюшина" на ребро и левой консолью рублю желтобрюхого стервятника. Перед глазами взметнулись отблески рыжего пламени. На какое-то мгновение - потеря ориентировки и растерянность. Затем пришел в себя, быстро отстегнул ремни сиденья и с трудом вывалился из самолета.

Сильная воздушная струя ударила в лицо, подхватила и отнесла куда-то назад, словно бумажку. Упругий воздух врывался под шлем, шумел в ушах и давил на виски. Нащупав вытяжную скобу, наотмашь ее дернул. После этого почувствовал сильный толчок, прохладный ветер перестал звенеть в ушах.

Теперь надо мной легко плыл зонт парашюта, а вокруг с визгом пролетали осколки рвущихся снарядов, остатки разломанных самолетов, пронзительно выли моторы. Их вой то заполнял все вокруг, то, когда атака завершалась, постепенно затихал и превращался в далекое жужжание.

Но что это? От пары фашистских истребителей оторвался один фриц, развернул круто свою машину и направил ее на мой парашют. Лихорадочно жду очереди. Но пулеметы стервятника молчат. Ясно! Решил таранить. И только фашист начал ко мне приближаться, левой рукой схватил одну сторону строп в жгут и начал наматывать на правую руку. Отчетливо слышу нарастающий свист винта и сильно тяну пучок строп вниз. Парашют складывается конвертом. Какие страшные секунды! Падаю камнем на землю. Между винтом "мессера" и куполом расстояние резко увеличивается, и, не коснувшись парашюта, немец торпедой проскакивает, но атаковать меня уже не пытается. Вот-вот под ногами ощущу земную твердь.

Приземлился в поле - жухлом, выжженном дотла солнцем и огнем, пропахшем горьким тротиловым дымом. Оглянулся и, вжимаясь ящерицей в каждую впадинку, медленно пополз к ближайшей воронке, волоча за собой парашют. Метрах в шестистах виднелся сбитый штурмовик, охваченный пламенем.

- Нашли! - кто-то загудел басом сзади. Инстинктивно потянулся к кобуре, хотел резко подняться и сразу присел: в ноге почувствовал сильную боль. Ко мне приближались четверо наших пехотинцев. Кто-то из них ободряюще бросил:

- Сейчас поможем, браток. Вишь, как тебя спеленало веревками.

- Не веревками, а стропами, - снисходительно посмотрел на младшего бровастый сержант с нашивками за ранения.

В мгновение ока они загасили тлеющий комбинезон, располосовали дырявый, прогоревший во многих местах парашют, как по команде накрутили на ноги портянки, по-ребячьи попрыгали.

- Вот теперь можно топать хоть до Берлина, - подмигнул мне бровастый и обхватил рукой за пояс, помогая идти.

А через полчаса я сидел уже в блиндаже командира стрелкового полка. Как он рассказал, штурмовики здорово помогли, атакуя фашистские танки, да и пехоты положили порядочно.

Командир налил мне стопку спирта, открыл банку американской тушенки, которую не без иронии именовали "вторым фронтом".

На следующее утро прибыл в полк. Все ребята выбежали на улицу - кто в дверь, кто через окно, - навалились, затискали.

Подошел и капитан Горобинский. Рука забинтована, он, казалось, постарел за последний бой. Только сказал:

- Спасибо, Ваня. Думал, что тебе крышка. Цепкий гитлерюка попался.

Стрелки на стратегических картах изменили свои направления: уже не немцы из Орла и Белгорода наступали на Курск, а, наоборот, наши армии безудержно гнали гитлеровцев к Орлу и Белгороду. Ничто не помогло врагу: ни хваленые "фоккеры", "тигры" и "фердинанды", ни геббельсовская пропаганда тотальной войны, ни "победный сезон" лета, ни вновь обещанное "секретное оружие".

"Последнее сражение за победу Германии", как называли битву под Курском сами гитлеровцы, они проиграли, и грозный призрак катастрофы во весь рост встал перед фашистским государством и его армиями.

5 августа столица нашей Родины - Москва салютовала в честь освободителей Белгорода и Орла двадцатью артиллерийскими залпами, засвидетельствовав этим крупнейшее поражение армии Гитлера, последовавшее после Сталинградской битвы.

О доблести советских воинов, их легендарной славе поэт Александр Твардовский в своем стихотворении "Героям Орла и Белгорода" писал: