Стояли пасмурные, дождливые дни.
Сырой туман разъедал землю. В лужах стыла вода, деревья стояли помертвевшие, и казалось, никогда они не оденутся в свой зеленый наряд.
Как-то задолго до рассвета всех буквально выбросили на лагерный двор. По нашим спинам и головам прошлись приклады, палки, плетки, крученные из телефонного провода...
За воротами лагеря под опавшими акациями ждали автомашины, покрытые брезентом, с грязными колесами. У грузовиков стояли солдаты с широко расставленными ногами и опущенными "шмайсерами", застывшие смутными привидениями. Запах табачного дыма мешался с вонью синтетического бензина.
После барака, зловония, пропитавшего одежду и тело, свежий утренний воздух, набегавший из-за стены, опутанной колючей проволокой, бодрил, казался целебным.
Конвоиры, сбившись в кучу, переругивались, затем нас начали загонять в машины. Человек по двадцать. Сзади в кузове уселись двое полицаев: один молодой, с бледным и тонким, как у покойника, носом, другой - сутулый, здоровенный, словно шкаф. Молодой сразу же втянул голову в поднятый воротник, второй после того, как защелкнули борта грузовика, сразу пустился разглагольствовать:
- Довоевались, большевички, - слюнявил он слова. - Хозяином скоро буду. Гитлеру за это нижайший поклон - порядок в Европе навел и нас не забыл. А ваше дело - каюк! В Кременчуге уже баньку растопили. Помоетесь, гы-гы...
"Так вот куда везут! В Кременчуг".
Этот лагерь был давно известен: в прошлом году зимой там замерзли и стали калеками тысячи военнопленных. Там же в казарме, до предела набитой людьми, обвалились многоярусные нары и погибло более трехсот человек.
Наш грузовик попятился, хлестнул светом фар по кирпичной стене, медленно пополз к воротам за другими машинами.
В проеме за полуопущенным брезентом мелькали нахохлившиеся домишки, темные палисадники, мертвые переулки. Ни людей, ни огонька, ни звука... Выехали в степь.
- Вот я и говорю: ваше дело швах, - продолжал дальше полицай. - Печи вами не натопят - очень сырые, да мы дровишек прихватили. Так вот, может, у кого грошики или золотишко припрятано: валюта, в бумажках, то давай их сюда.
- У нас есть не гроши, а воши... германские, - не выдержал Виктор.
Полицай засопел, выругался:
- Тебя-то первого и помою в баньке, раз ты этакий умник. В крематории...
- Не мешай спать, холуй, - расслабленным голосом решил я прервать разговор, а сам, крепко сжав руку Виктора, шепнул: - Бери молодого... Он хлипкий.
Осторожно подполз к дремлющему полицаю, чуть приподнял голову, тяжелую, как чугунное ядро, и ребром ладони, собрав все свои силы, нанес ему резкий удар по горлу.
Рядом корчился другой полицай, царапая пол машины подковами. Можно бежать.
А вокруг темень, хоть глаз выколи. Дождь, грязища...
Впереди и сзади мутные прыгающие фары эшелона смерти. Пора! Валимся на борт. Пять человек.
Машины прорычали возле наших голов. Редкая жижица брызнула в лицо. Отползаем все дальше и дальше от шоссе и, как перекати-поле, скатываемся под откос. Переждали, пока затих шум автоколонны, поднялась, вытерли руки о слежавшуюся траву. Здесь же, разделившись на две группы, и распрощались. Я оказался с Виктором и Сашей. Ныряем в туманную мглу - и что есть мочи бежим. Скорее, скорее от страшного места!
Сзади ковыляет Саша, рвет на себе ворот куртки, приседает, крепко обхватывает деревья и тяжело стонет: "Не могу...".
Свалились и мы от давящей усталости. В голове, кажется, колотят сто молотков. Лежу лицом на мягкой, мокрой земле, устланной осенней листвой. И словно сквозь сон, сквозь горячий звон услышал с неподдельной явью близкий, знакомый голос: "Держись, Иван, ты нам очень нужен".
Я тотчас узнал его: это был голос командира эскадрильи...
Голодные, изможденные, с воспаленными ранами, брели мы ночами на восток, ориентируясь по туманной россыпи звезд. А дороге нет ни конца, ни края...
Мне очень плохо. Прикладываю холодную землю к правой височной области головы, чтобы хоть как-то снять боль. А Саше стало еще хуже: у него началась гангрена.
- Хватит, хлопцы, со мной мучиться. Идите сами, а меня оставьте.
- Потерпи, Сашок, потерпи, друже...
Мы несли его по очереди. Так на наших плечах он и умер. Вырыли заостренными палками неглубокую могилу в ложбине между двух берез, похоронили товарища, постояли в горестном молчании и снова побрели дальше.
С рассветом спрятались в глубокой балке. Одна за другой гасли бледные звезды, а над верхушками деревьев гомонило воронье. Издали доносилась стрельба, с гулким треском взрывались снаряды.
Отощали с Виктором порядком, еле волокли ноги. Жевали на ходу траву, от нее во рту оставалась только горечь.
Подошли к какому-то селу, остановились у крайней хаты с новым плетнем. Вдоль него тянулись увядшие смородиновые кусты, дальше, на взрыхленной земле, зеленели кучи ботвы. И вдруг остервенело залаяла собака, бряцнула цепь. Спину сразу охватил озноб: думалось, что дворнягу слышит вся округа.
Скрипнула дверь, и здоровый усатый дядько, в синих подтяжках, грубо цыкнул на дворнягу, и та заскулила, смолкла, лениво потянула цепь к будке. Виктор прилег у дерева, а я окликнул дядьку на крыльце:
- Не найдется ли у вас хлеба, землячок?
Он долго рассматривал меня, приложив руку козырьком к глазам, потом засуетился и ответил:
- Как же не найдется! Сейчас вынесу. Подожди...
Хозяин нырнул в хату, долго не появлялся и вышел... с двумя полицаями. Те на ходу застегивали мундиры.
- Бежим! - крикнул Виктору, и мы, не чувствуя ног, бросились в сторону леса. Сзади раздался топот, выстрелы, пули взвизгивали, ударяя по стволам сосняка. Отдышавшись, прислушались. Погоня прекратилась.
- Вот гадюка! - погрозил в сторону "хлебосольного" хозяина забинтованной рукой Виктор, и мы пошли вдоль дороги. Затем свернули на тропинку, петляющую между вмятинами от мин и снарядов. Лишь на рассвете замертво повалились на кучу хвороста с одной мыслью: только бы подняться и идти к своим...
Здесь нас и подобрали разведчики. У меня хватило сил только сорвать матерчатую грязную бирку с номером 3706.
В стрелковой части пробыли недолго, оттуда переправили в Рогань.