— Вы принесли диск?

— Нет. Видите ли, концерт не был записан…

— Значит, вашим словам нет никакого подтверждения. Я, знаете ли, тоже могу сказать, что аккомпанировал Майлсу Дэвису. Ладно, садитесь за рояль…

Ну, это плохой способ. В девяти случаях из десяти ваш собеседник не имеет в клубе никакого веса. Он только оплачивает счета поставщиков, а само заведение принадлежит его матери, которая выбор программы не доверит никому. Она не подходит к телефону и не отвечает на звонки концертирующих композиторов.

Остается второй метод, к которому я обычно и прибегаю. Я прихожу на последнее представление вечера, замечаю ту неуловимую особу, которая не подходит к телефону, — обычно это женщина с твердым выражением лица, которая держится возле бармена и вполглаза приглядывает за всем. Я устраиваюсь по возможности поближе к ней и, повернувшись спиной к сцене, затеваю разговор. Есть у меня одно счастливое свойство, которым я обязан своей фигуре: моя персона может вспугнуть разве что воробьев, да и то лишь особо нервных. Таким образом, даже самые недоверчивые люди на время забывают о своей подозрительности и с легкостью доверяют мне тайны, которые инквизиция не смогла бы вытянуть из них клещами. После этого уже ничего не стоит убедить хозяйку заведения в том, что настоящее кабаре никак не может обойтись без своего пианиста, так сказать, во плоти.

В общем, маневр понятен, и ни к чему вдаваться в дальнейшие подробности. Признаюсь, мне случалось после таких неформальных встреч добиваться ангажемента даже без предварительного прослушивания. Если же в «Хот-доге» все сложилось иначе, то лишь потому, что дьявол или его подручные предложили мне кое-что получше.

Был субботний вечер. Снегопад затруднял движение в окрестностях Ниццы, и мне потребовалось больше часа, чтобы наконец найти вывеску кабаре. Поставив машину на тротуар, я нетвердым шагом двинулся к дверям. Заметив меня, швейцар в красном пальто, притоптывавший ногами от холода, осведомился, не я ли арбитр матча. Его шутка стала мне понятна, только когда выяснилось, что как раз перед моим прибытием подъехали два автобуса с английскими и французскими рэгбистами, встреча которых была отменена из-за непогоды. Надо отдать должное этим лишенным слуха голиафам: никто из них не растоптал меня, даже ради потехи. Так слоны, самые чувствительные животные в мире, обходят упавшего на дороге человека. Более того, однажды в Копенгагенском зоопарке я с восхищением наблюдал, как слон всячески старался не наступить на брошенную какой-то девочкой целлулоидную куклу — такое уважение внушает им человеческое лицо.

Как бы то ни было, я прошел в холл и затерялся среди трех десятков колоссов, которые громко лопотали на двух языках и с такой силой хлопали друг друга по спинам, что пришлось пробираться сквозь толпу, стиснув зубы и крепко держа обеими руками промокшую шляпу. Блондинка в гардеробе была до такой степени возбуждена присутствием спортсменов, что не сразу сообразила, что я протягиваю ей пальто.

У меня еще было время отказаться от своей затеи и попытаться успеть на отходящий в Лозер поезд, где по крайней мере мне не угрожала опасность быть придушенным в сутолоке. Но пока я колебался и размышлял, переваливаясь с пяток на носки в своих ботинках на каучуковой подошве, я услышал голос, доносящийся из зала, перекрывая франко-английский гвалт. Голос пел:

Ночь лунная, дорога, человек
И пес, бегущий следом — тень его.
То я иль ты, нам не узнать вовек,
Кто был иль будет им и для чего.
Пока же человек еще в пути
И бег Луна свой не оборвала,
Сольются пусть, чтоб цельность обрести,
Сейчас иль никогда, в одно тела.[16]

Все было решено. Я забыл, что у меня промокли ноги, забыл о том, что голоден и что пришел сюда не для того, чтобы развлекаться. Поправив свой белый шелковый галстук, я сделал попытку протиснуться поближе к певице. Но как пробить брешь в несокрушимой стене рэгбистов, столпившихся у входа в зал? Сколько бы я ни извивался, как выдра, как бы ни исходил вежливостью, раздавая налево и направо «извините, сэр», мне так и не удалось увидеть обладательницу голоса. Я не мог влезть в эту толпу без риска быть покалеченным, растертым в порошок или размазанным по стене. Когда я попытался пробраться поближе к сцене справа, на моем пути встала галльская зашита, а при повторной попытке ввинтиться в массу британских игроков в центре какой-то фермер с юго-западным акцентом прижал меня к стене. Тогда я замер на месте и, подняв глаза на уровень локтей окружавших меня джентльменов, скорее угадал, чем увидел, гитариста в ковбойской рубашке, потом различил провод от микрофона, женское колено, бедро и больше ничего. Потом я услышал:

Что плотские утехи нам могут подарить?
Замедлить время, вечность на миг открыв для нас?
Иль силою любви вновь чувства оживить,
Что в памяти хранятся до срока про запас?

Этот голос мне кого-то напоминал. Он показался мне как-то странно знакомым, но где я мог его слышать? В Париже? В Дании? Нет, он явился откуда-то издалека, из того времени, о котором я больше не вспоминал и куда путь мне был заказан, из времени, когда любовь, чистая любовь, любовь-грааль еще не была для меня под запретом. Так, хватит раздумывать. Во что бы то ни стало мне надо увидеть эту певицу. Мне надо ее увидеть! Песня продолжалась:

На что способно тело, чем удивляет нас?
Преград в любви не зная, спешит разоружить,
Одним прикосновеньем воспламенит тотчас,
Бросая в жар и негу, чтоб снова остудить.[17]

Чья-то рука подтолкнула меня вперед, спина, закрывавшая проход, подвинулась, я получил удар локтем в подбородок и продвинулся на полметра. На этот раз не осталось никаких сомнений. Это был не обман зрения. То, что я заподозрил с самого начала и во что не смел поверить, оказалось правдой: внизу, в маленьком круге света, перекрывая гул голосов и шум передвигаемых стульев, пела Орелин. Облегающее черное платье с оборкой от колен, бретельки, перекрещенные на спине, сценический макияж — Орелин во всем своем блеске.

Смейтесь над тем, что сердце мое
На части разбито, бесчувственным стало.
Роза, в губу мне шипа острие
Вонзив, под рояль упала.
Надо скорее ее поднять,
Иначе чувства умрут навеки,
Прежде чем что-то удастся понять.[18]

Когда Орелин закончила петь, раздались жидкие аплодисменты, к которым я присоединил свои, и, воспользовавшись моментом, проскользнул к освободившемуся у стойки табурету. Отсюда была хорошо видна узкая сцена с пейзажем из кокосовых пальм на цементном заднике и слепящим освещением, которое было бы вполне уместно в полицейском участке. Я закурил сигару и приготовился наслаждаться следующим номером, когда стало ясно, что я пришел слишком поздно — гитарист укладывал свой инструмент в футляр, а Орелин исчезла за кулисами. «Если публика попросит, она споет на бис, от этого ведь не отказываются», — подумал я. Но никто не утруждал рук, кроме меня…

— Закажете что-нибудь, мсье?

— Водку с апельсиновым соком и порцию холодной закуски, пожалуйста.

Бармен так долго возился с моим заказом, что я еще не успел прикончить ростбиф, когда вдруг у стойки возникла Орелин, во фланелевом костюме цвета ржавчины и в таком же берете. Не заметив меня, она прошла мимо, обдав меня ароматом своих духов, и уселась у другого конца стойки между двумя гигантами. Гарсон принес ей коктейль со льдом. Она закурила сигарету и с рассеянным видом стала отвечать на вопросы соседей. Несколько раз ее взгляд скользнул, не задерживаясь, по моему лицу. Она меня не узнавала.

вернуться

16

Перевод Е. Пучковой.

вернуться

17

Перевод Е. Пучковой.

вернуться

18

Перевод Е. Пучковой.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: