Мысль не из плохих, но уж очень его, Ключарева, обезличивающая, и он поскорее отмахивается.

— Эй, детвора! — И он добавляет с грубоватой лаской в голосе: — Что скажете, научные работники во втором поколении? Как дела?

— Хорошо! — отзываются криком Дениска и Тоня.

— Ну-ну... Мать спит.

Он оглядывает детей, как оглядывают потомство, — вялость воскресенья.

— Ну? Рассказать вам что-то поинтереснее, да? Тоня (в свои четыре года она быстренько разделалась с периодом сказок) выразительно смотрит: ждет.

— Папа, — спешит спросить Дениска на подхвате свободного отцовского времени, — кто первый придумал принцип дополнительности? Это ж гениальная штука.

К обеду приходит Наташа Гусарова. Она и Майя, а Майя в халатике, выспавшаяся и веселая, начинают болтать — обе рады, женская дружба. Синее небо. Мелкие облачка. Но никогда никаких туч.

Наташа просит отпустить Майю к ней сегодня на вечерок — пусть Майя отдохнет в воскресенье, а Ключарев пусть посидит с детьми.

— С удовольствием, — говорит Ключарев, — но у меня «а» — Рюрик и «б» — театр с Дениской. — И Ключарев смеется. — Берите все это на себя и заодно отдыхайте. Идет?

— Деспот!.. Домостроевец!.. Старопоселковский тиран! — сыплют словами и Наташа и Майя одновременно, им весело, обе хорошенькие и выспавшиеся, воскресенье их день.

— А к Рюрикову нельзя в другое время?.. И не зови ты его Рюриком, это ужасно, — говорит Наташа. — А нельзя ли к нему, например, завтра?

— Пожалуйста!

Но тут уж Майя спешит сказать сама:

— Нет, нет. Пусть идет... Я еле уломала его, в другой раз его не упросишь.

Ключарев поясняет:

— Деньги, Наташенька... Тоненький, маленький, дохленький, но непрекращающийся денежный ручеек от Рюрика — для нас это важно. — Он глядит на часы: — Кстати, мне надо поторапливаться. И хватит о Рюрике — не то мне станет так отвратительно, что я передумаю.

Он уходит в комнату переодеться. Женщины там, за стенкой, смеются, хохочут — и голоса у них в одной тональности, особенно при смехе, будто специально голос к голосу подбирались... Когда-то, лет пять назад, все началось с романа меж Ключаревым и Наташей Гусаровой. Скорее, романчик, а не роман, этакий коротенький, молниеносный и ни к чему не обязывающий. И забылось. Да и не знал никто. Зато они подружились семьями. А Майя и Наташа стали почти как сестры. И появился круг общих знакомых. Жизнь, она посильнее всяких там мелочишек. И правильно... Чертов Рюрик! Уже как зубная боль. Надеть белую рубашку, к нему иначе нельзя. И подумать только, что надеваешь свежайшую рубашку не ради сына, с которым идешь в театр, а ради какого-то полутрупа, мумии (или все-таки ради сына, в конечном-то счете? в денежном?).

— Прости, прости! — В дверь заглядывает Наташа, видит голого по пояс Ключарева и не входит. Говорит через дверь: — Если не сегодня, то давай мы завтра сходим с Майей в кино. На японские фильмы, а?.. Отпусти нас, Ключик!

— Да пожалуйста... О Господи!

— Чего ты такой злой?

— А чего мне не быть злым?

— Ну ладно, ладно... Так ты смотри: ничем завтрашний день не занимай.

Наташа идет к Майе, и слышно, как Майя ей говорит:

— Достанем мы билеты?.. Там уже четыре дня аншлаг.

— Достанем. — И Наташа садится к телефону, слышно, как затарахтел диск. Она звонит знакомым, по кругу — одному — другому — третьему... Эти достанут. Наташа даже в рай достанет билеты, если только он есть и если по цене они будут хоть мало-мальски доступны. Наташа звонит, и кажется, что от ее легкого голоса трогаются с места люди-колесики и — шестеренка за шестеренкой — приводится в движение некий невидимый, но хорошо отлаженный механизм, который конечно же достанет любые билеты.

А настроение Ключарева портится. Чем ближе минута общения с Рюриком, тем он становится мрачнее. Он уходит из дому молча, чтобы случайно не сказать грубость Майе или Наташе.

Он пересекает проспект — сворачивает налево... Самое неприятное — это, конечно, беседа с Рюриком, затяжная и прямо-таки парализующая Ключарева своей пустяковостью. Например, о любимом цвете. Или о том, что кофе действует мгновенно, а чай в течение часа. И без беседы нельзя. Рюрик не может без беседы. А в конце Ключарев, потея и пряча глаза, скажет:

— Коллега (Ключарев ненавидит это обращение, но Рюрику оно нравится)... Скажите, коллега (надо повторить!), как там у нас в журналах?

— А что? — спросит Рюрик раздумчиво.

— Нет ли статей интересных?.. Понимаете, у меня вдруг оказалось много свободного времени. И, разумеется, если статьи будут достаточно интересны, я могу их взять на себя.

Рюрик выслушивает и задумывается. Обладай он юмором, ну хоть в зачаточном состоянии, Ключареву вполовину было бы легче. Еще только встречая Ключарева в дверях, Рюрик мог бы, смеясь, пожать руку и спросить:

— Что?.. Опять на мели? За статьей небось явился?

Или:

— Что, Витя, не можешь наскрести на подарок учительнице?

И Ключарев бы тоже в шутку сказал:

— Да. Конец учебного года... Не отправишь же Дениску с пустыми руками. Хотя бы цветы...

Но всего этого не будет. Рюрик встретит Ключарева в дверях сухо и чопорно. Как учитель ученика. Как благотворитель просителя, потертого и обшарпанного. А за рецензию, за эту ночную или вечернюю нелегкую работу, отдел Рюрика заплатит — смешно сказать — треть цены. Треть, потому что выполняет внештатный работник, и весь сыр-бор вот за эти-то гроши и идет. Ключарев побеседует, отмучается и, наконец, принесет статью домой. Жена встретит ласково, это верно. Майя знает, что ему у Рюрика было несладко, но глаза ее тем не менее радуются, сияют, — и надо сказать, по-своему она права, и у Ключарева иногда хватает духу понять эту ее правоту и не злиться. Но чаще он швыряет выпрошенную статью на стол, вытаскивает курево и, постанывая, двумя-тремя сигаретами подряд глушит только что пережитый стыд.

Ключарев звонит — Рюрик открывает дверь.

— Ах, это вы... Здравствуйте. — Рюрик всматривается, он всегда узнает Ключарева с трудом.

— Как ваши дела? Как здоровье? — бодренько спрашивает Ключарев... И все начинается. Ключарев проходит в комнату, думая про себя, что, если бы Рюрик хоть однажды предложил чаю, было бы все-таки не так мучительно.

А это уже театр, «Синяя птица». В антракте Ключарев и Дениска прохаживаются в фойе. Тут же с родителями и другие подростки. Дениска слегка форсит. Он моментально схватил смысл и дух этого неторопливого разглядывания портретов и прогуливания в фойе. И рассуждает. Негромко. Спокойно.

— Понимаешь, папа, если уж честно, то и Хлеб, и Огонь — это как-то притянуто.

— Почему?.. Это же образы.

— Я понимаю, что образы. Я даже понимаю, зачем они... Но ведь не плюс пьесе, если я угадываю цель сразу.

— Ну-ну. Только не форси.

— Но, папа, ведь это в точности как... как в школе. Как наглядные пособия.

Ключарев смеется:

— Иди-ка пирожное купи. А то не успеешь.

Теперь Ключарев вышагивает один. И наблюдает за Дениской. Дениска стоит в очереди — вдруг вытирает лоб платком, мальчишке жарко. И еще раз вытирает, а это уже как бы для вида. Для естественности. Для сглаживания первого движения, которое было слишком натуралистичным и резким. Как, в сущности, рано вырабатывается жест...

Отец Ключарева был десятником на стройке. Затем прорабом. Затем на должности инженера, но, чтобы расти в профессиональном смысле, нужно было учить новое. Делать это он мог только ночами. И вот на столе прикнопленный ватман, рейсшина, рейсфедеры всех мастей — дети засыпают, а отец чертит. Всё, разумеется, в одной и той же комнате барака. И курит отец здесь же... Надо полагать, отец был способный человек, но пошли беды. Время было послевоенное, голодное. Сначала попал в больницу брат Ключарева — Юрочка. И гас там, в больнице. Затем что-то случилось с матерью. С ее психикой. Тоже — в больницу. А отец все чертил ночами.