И он с удовольствием взглянул на развалины прекрасной леди. Судя по всему, она подумала.

Чтобы попить после ленча кофе в тишине и в мире, один Трутень повел приятеля в клуб, а там — в ту комнату, где можно курить, но реже бывают люди. В другой, побольше, пояснил он, беседы поражают блеском, но не так спокойны.

Гость его понял.

— Молодость!

— Она самая.

— Жеребята на лугу.

— Они.

— Но не все.

— Pardon?

Гость указал Трутню на молодого человека, только что появившегося в дверях. Глаза у него сверкали, изо рта торчал пустой мундштук; словом, если у него была душа, на ней лежала какая-то тяжесть. Когда наш первый Трутень его окликнул и пригласит подойти, он покачал головой, а там — исчез, словно грек, которого преследуют мойры.

— Ах, Мартышка, Мартышка!., — вздохнул Трутень.

— Мартышка?

— Да. Твистлтон. Страдает из-за дяди.

— Неужели умер?

— Куда там! Приезжает в Лондон.

— И он страдает?

— А как же! После всего, что было…

— Что же было?

— Ах!..

— Так что же было?

— Не спрашивайте!

— А я спрошу.

— Тогда я отвечу.

— Старый добрый Мартышка, — сказал Трутень, — часто говорил со мной о своем дяде, и если в глазах у него не стояли слезы, я просто не знаю, где им стоять. Граф Икенхемский живет круглый год в деревне, но иногда ему удается сбежать в Лондон. Там он направляется в Олбени, к племяннику, и подвергает его невыносимым пыткам. Дядя этот, переваливший на седьмой десяток, обретает в столице свой настоящий возраст (22 года). Не знаю, встречалось ли вам слово «эксцессы», но именно оно приходит в голову.

Все это было бы не так страшно, если бы он ограничивался клубом — мы не ханжи, и, если не разбить рояль, делайте, что хотите, никто не шевельнется. Но он тащит Мартышку на улицу и разворачивается вовсю при совершенно чужих людях.

Теперь вы поймете, почему племянник посмотрел на него, как на порцию динамита, когда, набитый его обедом, окутанный дымом его сигары, сытый граф бодро и весело сказал:

— Ну что ж, пора заняться чем-нибудь приятным и полезным.

— Каким? — проблеял Мартышка, бледнея под загаром.

— Приятным и полезным, — со вкусом повторил дядя. — Положись на меня, не подведу.

Денежные дела не позволяют Мартышке применить особую твердость, но тут и он ответил решительно:

— Только не на собачьи бега!

— Ну, что ты!

— Надеюсь, ты не забыл, что там случилось?

— Как это забудешь! Хотя судья поумнее ограничился бы внушением.

— Я ни за что на свете…

— Конечно, конечно. Мы поедем в родовое гнездо.

— Разве оно не в Икенхеме?

— Их много. Предки жили и поближе, в Митчинг-хилле.

— Под Лондоном?

— Теперь там пригород. Луга, где я играл ребенком, проданы и застроены. Но прежде то была деревня твоего двоюродного деда. Он носил бакенбарды, а душа у него была такая, что ты со своей чистотой просто бы не поверил. Мне давно хочется посмотреть, что там творится. Наверное, черт знает что. Значит, едем.

Мартышка повеселел — в конце концов, даже такой дядя не очень опасен в пригороде. Масштаб не тот.

— С удовольствием, — сказал он.

— Тогда бери шляпу, подгузник — и в путь, — сказал граф. — Наверное, туда ходит автобус.

Мартышка не ждал особых красот от Митчинг-хилла, не ждал — и не дождался. Когда выйдешь из автобуса, рассказывал он, видишь ровные ряды обшарпанных и одинаковых домиков. Однако он не роптал. Стояла ранняя весна, которая так часто обращается в позднюю зиму, а он не взял ни пальто, ни зонтика, но все равно испытывал тихую, трезвую радость. Время шло, дядя еще ничего не выкинул. Тогда, на собачьих бегах, он уложился в десять минут.

Мартышке казалось, что удастся обойтись без эксцессов до вечера, а там — поужинать и уснуть. Лорд Икенхем подчеркнул, что жена его, а для Мартышки — тетя, освежует их тупым ножом, если они не вернутся к часу, так что все могло пройти без особых потрясений. Примечательно, что, думая об этом, Мартышка улыбался, — больше ему улыбаться не пришлось.

Надо заметить, что пятый граф поминутно притормаживал, словно собака на охоте, и говорил, что именно здесь он пустил стрелу сапожнику в зад, а тут его тошнило после первой сигары. Наконец, он остановился перед коттеджем, который по каким-то причинам назывался «Кедры».

— На этом самом месте, — умиленно вздохнул он, — пятьдесят лет назад, тридцать первого июля… А, черт!

Последние слова были вызваны тем, что наконец хлынул дождь, густой, как душ. Дядя и племянник прыгнули на крыльцо и встали под навес, откуда и переглядывались с серым попугаем.

Висел попугай в клетке, она стояла на окне, но важно не это; важно то, что дождь ухитрялся брызгать сбоку. Когда Мартышка поднял воротник и вжался в дверь, она отворилась. Поскольку на пороге стояла служанка, он вывел, что дядя нажал на звонок. Заметим, что она была в макинтоше. Лорд Икенхем смущенно улыбнулся.

— Добрый день, — сказал он.

Она с этим согласилась.

— Это «Кедры», если не ошибаюсь?

Она согласилась и с этим.

— Хозяева дома?

Тут она сказала: «Нет».

— А? Ничего, ничего, — утешил ее лорд Икенхем. — Я пришел, чтобы подстричь коготки попугаю. Мой ассистент, мистер Уолкиншоу. Дает наркоз, — и он указал для ясности на Мартышку.

— Из ветеринарной лечебницы?

— Вы угадали.

— А мне никто не сказал.

— Скрывают? — посочувствовал граф. — Нехорошо, нехорошо.

С этими словами он направился в гостиную. Мартышка шел за ним, служанка — за Мартышкой.

— Что ж, — сказала она, — я пойду. У меня выходной.

— Идите, идите, — сердечно откликнулся граф, — мы все приберем.

Когда она удалилась, он зажег газовый камин и пододвинул к нему кресло.

— Ну вот, мой друг, — сказал он, — немного такта, немного выдумки — и мы в тепле и холе. Со мной не пропадешь.

— Нельзя же тут сидеть! — сказал Мартышка. Лорд Икенхем удивился.

— Нельзя? Ты считаешь, лучше идти под дождь? Все гораздо сложнее. Утром, еще дома, мы с твоей тетей поспорили. Она полагала, что погода обманчива, и пыталась всучить мне шарф. Победил, конечно, я. Теперь представь себе, что будет, если я простужусь. В следующий раз мне дадут набрюшник и респиратор. Нет! Я останусь здесь, у камина. Не знал, что газ так согревает. Я даже вспотел.

Вспотел и Мартышка. Он изучал право и, хотя изучил не все, полагал, что врываться в чужие дома преступно и подсудно. Кроме юридической стороны, была и нравственная: он отличался особой щепетильностью, пекся о приличиях (т. наз. «comme il faut»), а потому — потел, кусая губы.

— А вдруг хозяин вернется? — спросил он.

Только он это произнес, в дверь позвонили.

— Вот видишь!

— Не говори так, дорогой, — упрекнул его граф. — Эти слова любит твоя тетя. Зачем волноваться? Ну, кто-то зашел. У хозяина есть ключ. Выгляни в окно, кто там.

Мартышка осторожно выглянул.

— Розовый тип.

— Какого оттенка?

— Малиноватого.

— Прекрасно. Это не хозяин. В таких домах живут люди, изнуренные работой в конторе. Пойди спроси его, чего он хочет.

— Лучше ты пойди.

— Пойдем вместе, — предложил граф.

Они открыли дверь и увидели молодого человека, спереди — розового, сзади — мокрого.

— Простите, — сказал гость, — дома мистер Роддис?

— Нет, — отвечал Мартышка.

— Да, — отвечал его дядя. — Вечно ты шутишь! Прошу, прошу! Мой сын, Дуглас.

— Робинсон…

— Простите, я — Роддис.

— Это я Робинсон.

— Ах, вы! Теперь все ясно. Очень рад. Заходите, разувайтесь.

Они пошли в гостиную. Лорд Икенхем развлекал гостя беседой, Мартышка пыхтел от горя. Ему не хотелось быть ни птичьим анестезиологом, ни Роддисом-младшим. А главное — он видел, что дядю понесло.