— Помню.

— Сама понимаешь, что со мной было, когда я увидел эту картину.

— Какую?

— Такую, знаешь, в витрине, на Бонд-стрит. Вылитая Женевьева.

— Портрет?

— Ну что ты! Просто картина, какой-то француз написал. Я решил купить.

— А к ней прилагался билет в Бландинг?

— Не шути этим, пожалуйста.

— Я не шучу. Я не понимаю, при чем тут замок.

— Это все герцог.

— Какой еще герцог?

— Он говорит, Данстаблский.

Ванесса воздела руки к небу. Уилбур всегда все путал, но это уж Бог знает что!

— Не понимаю, — сказала она. — Хорошо, ты купил картину. При чем тут замок?

Уилбур пригорюнился. То, что было дальше, терзало его, как хищная птица.

— Да не купил я, в том-то и дело. Я пошел перекусить в один клуб, у меня гостевая карточка, и ко мне подсел этот герцог. Поговорили об ихнем правительстве, выпили, то-се, и я сам не заметил, как ему все рассказал.

— А он побежал, купил картину и хочет тебе перепродать? Уилбур онемел от удивления.

— Как ты догадалась? — проговорил он, благоговейно глядя на ясновидящую.

— Я знаю твоего герцога. Жмот, каких мало. Наверное, эта самая картина висит в портретной галерее.

— Это верно, — согласился Траут. — Именно — жмот. Да, влип я здорово.

— Почему? Ты — здесь, картина — здесь. Сопри ее. Уилбур крякнул, как большая лягушка. Люди, не привыкшие мыслить, с трудом принимают новые идеи.

— Спереть? То есть спереть?

— А что такого?

— Я не могу, — сказал Траут, как говорил недавно лорд Эмсворт, и Ванесса ответила:

— Хорошо. А я — могу.

— Можешь?

— Конечно. Надо только все обдумать. Кое-что я наметила, но тогда придется впутать Чесни.

— Кто это?

— Один гость. Вроде бы жулик, но кто его знает!.. Проверим.

— Да, да.

— Надеюсь, я в нем не ошиблась. Главное — уесть герцога. Нельзя безнаказанно обманывать невинную душу. Ну, ладно, оттащи от стойки шофера, и поехали.

Когда Джон вернулся в Лондон, уже стемнело. Паддингтонский вокзал был тих и утончен, как всегда, и растерянный вид так же не вязался с ним, как с «Гербом Эмсвортов». Носильщики на этом вокзале любят улыбку. Они пожалеют человека с блуждающим взором, но будут его чуждаться, равно как и кочегары, полисмены или буфетчицы. Словом, весь вокзальный персонал вздохнул с облегчением, когда Джон взял такси и уехал домой.

Беседа с Галли совсем расстроила его. Он очень надеялся попасть в замок, а уж в замке он повел бы дело, ничего не упуская, только бы добиться примирения. Если бы Линда села за стол переговоров, если бы она услышала дрожь в его голосе, увидела муку в глазах, все было бы хорошо.

Но Галли не смог его пригласить — и все рухнуло. Напутственные слова ничего не изменили. Да, сам он играл на девичьих чувствах, как на арфе, — но что с того? Опыта не передашь, посредник не поможет, все могут решить только влюбленные.

Улица, на которой он жил, — угрюмый тупичок, где шныряли кошки и порхали газеты, — веселья не прибавила. Единственным достоинством этих мест была дешевизна. Дом, где он два года снимал квартиру, населяли, главным образом, журналисты, вроде Джерри Шусмита, издававшего некогда газету «Светские сплетни», или авторы детективов, вроде Джефа Миллера.[7] Джон унаследовал квартиру Джефа, когда тот женился и уехал в Нью-Йорк, а с нею — и матушку Бальзам, которая за ним и присматривала. Сейчас, не успел он отпереть дверь, она вынырнула из кухни, а он сказал ей: «Добрый вечер», надеясь, что голос его не слишком похож на перестук костей.

— Добрый вечер, сэр, — сказала и она. — Слава Богу, вернулись. Хорошо в деревне?

Джон постарался не ответить глухим хохотом. Зачем этой доброй женщине знать, что перед ней — истерзанная душа? Да и сам он не вынесет сочувствия, тем более — такого, на какое она способна.

— Неплохо, — сказал он, отсчитав до десяти.

— Где это вы были?

— В Шропшире.

— Далеко!..

— Да.

— Хорошо хоть погода держится.

— Да.

— Нет хуже, если дождь.

— Да.

— Ну, что ж, — заключила матушка Бальзам, — а вам все звонил этот Фергюсон.

— Кто?

— Может, Восток. Ну, такой, обедать приходит. В очках. Голос тонкий.

— Вероятно, Джо Бендер?

— Вот, вот. Вроде художник.

— Хозяин галереи.

— Значит, он ее бросил, все вам звонил. Очень беспокоился. «Когда приедет?» да «Когда приедет?». Я уж его поругала, а то я говорю — вас нету, а он выражается. Просил позвонить, как вы будете.

Джон задумался. Звонить ему не хотелось. Джо Бендера он любил, общался с ним охотно, но сейчас ему было не до того. Однако победила доброта. Джо, решил он, не станет звонить без очень важной причины. Наверное, у него беда, пусть поплачется в жилетку.

— Да, матушка, — сказал он, — позвоните ему, пожалуйста. Я пойду, сполоснусь. Если придет, когда я в ванной, пусть подождет.

Когда Джон вышел из ванной, немного приободрившись, он застал беседу Джо Бендера с матушкой Бальзам. Точнее, то был монолог под аккомпанемент урчания. Как хорошая хозяйка, матушка вовлекла в процесс и новоприбывшего.

— Вот я говорю мистеру Буруру, что он плохо выглядит, — сказала она. — Сразу видно.

Да, это было видно. Так и казалось, что Джо Бендер прожил не двадцать восемь лет, а двадцать восемь суровейших зим. Он выглядел хуже Джона, настолько хуже, что тот, забыв о своих печалях, издал сочувственный вопль:

— Господи, что это с тобой?

— Вот и я спросила, — вмешалась матушка Бальзам. — Я так думаю, заболел. Такой самый вид был у Бальзама. Смотрю, ноги не ходят.

Тут Джо Бендер опустился в кресло.

— А там и пятнами пошел. Позвали бы вы доктора, мистер Муруру!

— Незачем, — отвечал гость.

— Тогда пойду, молочка вам погрею, — сообщила она, твердо веря, что теплое молоко если не отгонит, то подуспокоит ангела смерти.

Когда дверь за ней закрылась, Джо с облегчением вздохнул.

— Я уж думал, она не уйдет, — простонал он. — Скажи ей, что я не хочу никакого молока.

— Выпей лучше виски с содовой.

— Да, вот это — дело.

Джон пошел на кухню и все уладил, хотя матушка Бальзам и заметила: «Он тут у нас ноги протянет. Что ж, вам виднее».

— Ну вот, — сказал он другу. — Что случилось?

Может быть, раньше Джо рассказал бы все постепенно — он был деликатен и не любил пугать. Но за день он вымотался вконец, и весть выскочила из него, как пробка из бутылки.

— Картина фальшивая!

— Картина? Какая картина?

— Какая? Ну, знаешь! Да Робишо. Которую мы продали герцогу. Ты что, не слышишь? Это подделка.

Теперь Джон понял, и эффект был такой, словно матушка Бальзам, подкравшись сзади, вылила на него ведро ледяной воды. Против всяких ожиданий, он забыл о Линде. Речь он обрел не сразу, а когда обрел, пролепетал:

— Ты уверен?

— Еще бы! Настоящую освидетельствовал Мортимер Бейлис, а если уж он говорит: «Настоящая», — спорить нечего.

Джон смутно понял, что есть не одна, а две ню кисти покойного Клода Робишо, — все остальное было в тумане.

— Объясни с начала, — попросил он. — Откуда ты взял эту, которая у герцога?

— Купил в Париже у румынской парочки. Такая галерейка недалеко от Мадлен. Нет, надо было знать! — горько воскликнул он. — Надо было спросить: «Бендер, если бы ты написал поддельную картину, куда бы ты ее отнес?» Ответ ясен, к каким-нибудь румынам.

— А другая откуда, настоящая?

— Она была у моего отца. Просто ужас какой-то, прямо у нас и висела! Видимо, отец ее придерживал.

— Так почему?..

— Потому что он отдал ее почистить. Сегодня ее принесли. Что нам делать, Джон?

— Отдать герцогу настоящую.

— Да он нас ославит! Разоримся, моргнуть не успеем. Картинная галерея — очень нежная штука. Она живет своей репутацией. Нет, говорить ничего нельзя, иначе нам конец.