— Знаю, — хмуро кивнул головой сват.

— Знаешь, да не все, — огрызнулся Иван. — Скажи так: "Когда, мол, тот посол от тебя к Андрею воротился и Андрей его, остриженного, увидел, так у него от обиды да от стыда даже лицо потускнело". Скажи: "Стольник Иван Кучкович, чашника Якима Кучковича брат, при том был и своими глазами все видел". Дальше повороти речь так: "Коли Андрей в те поры испугался твоей дерзости, княже, понизил стяги свои и поворотил коня, так теперь, после летошнего киевского срама, испугается и того более. Перешлись, княже, с новогородцами. У новогородцев с нами, с залесскими боярами, одна душа. Андрей им своего сына, мерзостного Юрашку, в князья навязал. Так ты, княже, этого Андреева ублюдка прогони. Новогородцы только того и ждут. А тогда с ними заодно дерзни на Андрея, воюй Волгу: голыми руками всю возьмешь, до самого Ярославля".

— Да и от нас, от ростовцев, добавь, — вставил купец, кривя впалый рот: — что мы-де им, новогородцам, в том не помешаем, а поможем. И не мы одни. Наш город всех старше: на чем мы положим, на том и пригороды станут. А ежели наши орачи да каменосечцы, что под Андреевой рукой в нашем пригородке Владимире сидят, — ежели они против нас пойдут, так мы на них управу найдем. Довольно они над нами потешились.

— Ехать пора, — сказал сват, подаваясь к дверям. — Скоро светать начнет…

— Погоди, — остановил его Иван. — Только последнее слово скажу. — Он опять принялся наставительно тыкать пальцем: — К князю Роману ты с другого боку подходи. Роман тем хвалится, что больно кроток да совестлив. Так ты его стыдом пройми. Скажи ему: "Зачем срамишься, княже? В чьей воле ходишь? К кому пошел в подручники? Из чьей руки хочешь Киев брать? Из Андреевой! А давно ли тот же Андрей тебе, как последнему холопу, велел из Киева убираться? Или не знаешь, что для него ничей закон не свят? Старины не чтит. Отцову волю нарушил. Мачехе своей, княгине, природной греческой царевне, не велел в Русской земле быть. А с ней заодно прогнал и меньших своих братьев. Их волость беззаконно себе прибрал. Киев разорил и осквернил. Князьями помыкает, как челядью. Бояр не слушает…"

— Про кого другого, а про бояр не хуже тебя сумею сказать! — сварливо перебил сват. — Не держи нас, Иван: наживем беды!

— А из ворот как же нас выпустят? — забеспокоился купец.

— Я сам до ворот провожу, — сказал Иван. — Перед стольником Иваном Кучковичем какие ворота не растворятся!

Оставшись наконец наедине с братом, Кучковна пересилила кое-как робость и приступила к нему с осторожными расспросами о своих.

Иван, раскрасневшись от пива, заложив руки за спину, тяжело шагал по клети из угла в угол. Нехотя, хмурясь, недоговаривая, даже будто сердясь за что-то на сестру, он сказал ей только, что ее дочери Груне пришлось уехать из Суздаля, потому что жить там стало негде: у свата отобрано все — и городской двор и все вотчины; хоть по миру иди! Груня живет пока на отцовом дворе во Владимире. Петр говорил, что хочет отправить ее сюда, на Москву. Недосуг ему с ней пестоваться — другие дела поважнее, пояснил Иван, многозначительно подняв брови. Груниного молодого мужа сперва заковали было в железа и кинули в поруб. Потом вынули и водили к князю. Князь долго с ним толковал с глазу на глаз и велел расковать. Однако держит его в Боголюбове и не велит никуда отлучаться. А Петр Замятнич (посадница не соврала) в Боголюбове больше не живет…

— Княгиня… — робко начала было Кучковна.

Иван весь взъерошился.

— Про княгиню худа не говори! — отчеканил он строго и даже пальцем погрозил. — Без княгини всех бы нас давно окрутили, как твоего свата… А и ей не сладко, — прибавил он помолчав и задумался, шевеля пестрыми бровями.

Кучковна, чтобы поскорее перевести разговор на другой предмет, спросила, как же удалось спастись свату.

Иван объяснил, что сперва суздальский игумен уберег свата в монастырской ризнице, в сундуке, а потом, когда снаряжали обоз с озимыми семенами в их окольный скит, келарь зашил свата в мешочную редину и с семенами вместе переправил в скит. Там сват и отсиживался двадцать ден в житной яме.

— А от княжого-то ключника, от Анбала, как же ушел?

— От Анбала? — переспросил Иван с какой-то странной усмешкой и кинул на сестру косой, пытливый, как ей показалось, взгляд. — Про то Анбала спрашивай, а не меня: может, когда и скажет.

Кучковна поняла, что и этого предмета касаться не следует. Смешавшись еще более, стесняясь молчать и не зная, о чем говорить, она спросила про ростовского купца, с чего это он так на князя Андрея злобится, когда князь, как ей говорили, первый благодетель этому купцу: выкупил его из мордовского полона.

Иван круто остановился, оборотился к сестре всем широким телом и долго смотрел на нее молча.

— Да ты в уме ли? — произнес он наконец.

Высунутое вперед лицо налилось темной кровью. Отец, точь-в-точь отец! Он рванул душивший его пристегной ворот дорогой шелковой сорочки и заговорил отрывисто, не находя нужных слов:

— Видать, ты и впрямь… Видать, люди про тебя правду говорили, что ты… А мы-то, простецы, при тебе!..

Он опять дернул ворот, вытягивая из него толстую шею, и жадно выпил полный ковш пива.

— Вот чему от тутошних посадских научилась! — продолжал он, будто развязав пивом заплетающийся язык. — Вот она, Москва-то ваша преславная! То-то все передние мужи вашим холопьим пригородком брезгуют: не идут в вашу Москву жить, что им ни сули… Хороши у вас тут людишки, когда первая в городе боярыня такие речи заводит!..

— Да какие мои речи? — еле выговорила Кучковна. — Мне Петр сказывал…

— Не вали на Петра! — гаркнул Иван и так хватил ладонью по столу, что брякнули все блюда и зазвенели мягким серебряным звоном сложенные в углу стремена. — Что Петр, что мы — у Петра с нами одни мысли… И то сказать: была бы ты Петру добрая жена, не ушел бы от тебя Петр, вот что. А ты… Это кто же тебя научил первого злодея благодетелем звать? Вишь, как намосквичилась! Из полона выкупил! Велика, подумаешь, милость! Может, и нам с тобой ему кланяться за то, что нашему отцу голову отсек?

— Не он!

— Врешь: он! Не кто другой…

Кучковна всегда считала убийцей отца Милушу. И сейчас думала так же.

Иван не совсем верной рукой зачерпнул из корчаги еще ковш пива. Хлебнул, опустился на лавку и долго молчал.

Рогатые тени седел то бестолково метались по стенам, то замирали. Иван громко сопел носом. К этому сопенью примешивался еще один из тех непонятных ночных звуков, которые иной раз так тревожат слух своей назойливостью: не то цыкает кузнечик, не то где-то очень далеко сокочет сорока. Или просто в ушах звенит?

Когда Кучкович снова заговорил, голос его сделался более вял и глух:

— Андрей — купцам благодетель! Нашла что сказать! Да откуда вам и знать, какие-такие наши купцы? У вас тут, на Москве, всяк купцом величается. Срубил себе избенку в шесть венцов, скрутил на кругу такие вот две корчаги, вымолотил мерку жита да полкоробьи овса — и готов купец! А в субботний день сойдутся вон там, за стеной, на площадке, эти ваши купцы — кто с Гостиной горы, кто с Лужников, кто с Коломенской дороги — и давай совать друг другу из рук в руки свой товаришко! А товар какой? Ты мне хлеба каравай, а я те гвоздей горстку: сам ковал. Я те чоботы: сам тачал, а ты мне чулки: сам вязал. Как в пословице говорится: гусь да баба — торг; два гуся, две бабы — ярмарка. Так и у вас. Купцы!

Он брезгливо поднял плечо и, смерив сестру с ног до головы мутным, презрительным взглядом, продолжал:

— Думаешь, простой купец давеча за этим столом пирог ел? Не купец, а гость: понимать надо. Знаешь ли, что такое гость? Поглядела бы ты годов пять назад на его амбары под Абрамовым городом! Камнем не перешвырнешь, глазом не охватишь! На самой стрелке срублены были, где Волка с Окой сошлась. А какого товара он тогда у булгар набирал! И чего им сбывал! И был бы седня еще втрое богаче, кабы не твой Андрей… Пойди-ка поищи ныне Абрамова города: следа нет. Хоть все Дятловы горы облазь, ничего не найдешь, кроме разве черных головешек да красного плакуна. Чье дело? Андреево дело. А какой был город!