— Ошейник-то клёпаный, несъёмный, — сказал тот, что с ножичком. — Придётся срезать.

Пока Мурзилка кашлял и протирал глаза, Шустрик принял решение самостоятельно: нажал на пульте кнопку «САМОЗАЩИТА». В то же мгновение «Пурга» начала действовать.

Сначала она ударила лапой по губам того, который курил, и горящий окурок оказался у него во рту. Замахав руками, хулиган принялся скакать в проходе и отплёвываться.

Потом механическая собака оглушительно гавкнула и цапнула за руку другого, и тот выронил на пол дубинку.

После этого «Пурга» ощетинилась, затрещала, и вооружённый выкидным ножиком хулиган, державший её за ошейник, тоже затрещал, заискрился, волосы у него поднялись дыбом, а глаза вылезли на лоб.

И тут в вагон вошли милиционер с контролёром.

— Ваши билеты, — потребовал контролёр.

Но хулиганы ничего не слышали, потому что оглохли. Они только смотрели на контролёра и милиционера дикими глазами.

— А это что такое? — сказал милиционер, подобрав с пола дубинку. — И кровь тут… Оружие вам принадлежит?

— Нет, нет, не моё, не видел! — затрясся от страха хулиган, которому собака прокусила руку. — Собаку пристрелите, она бешеная!

— А что это вы сейчас под лавку бросили? — обратился милиционер к третьему хулигану, у которого волосы стояли дыбом и дымились. — Ага, ножичек выкидной…

— Н-н-не мой! — после электрического удара владелец ножичка стал заикаться.

— Пройдёмте в отделение, — козырнул милиционер, и все трое уныло поплелись к выходу.

Поезд подходил к станции «Областной центр». Платформа «36-й километр» осталась позади.

Вот уже час или два Даша и Андрейка брели в сторону, совершенно противоположную станции. Они выбились из сил, выплакали все слёзы и высказали по адресу друг друга все упрёки — справедливые и не очень. Ни есть, ни пить им больше не хотелось, а хотелось только одного: выбраться куда-нибудь из этого проклятого леса.

— Всё, — сказал Андрейка и остановился. — Пошли обратно.

— Куда?.. — испугалась Даша.

— Нет там никакой станции, идём не в ту сторону. Зря я тебя послушал.

Никаких сил, чтобы начинать опять плакать, у Даши уже не было.

— Я слышала, — сказала она тихо, — что люди в лесу всегда по кругу ходят. Одна нога короче другой… или что-то такое.

— Извилина у тебя в голове короче… Настоящие путешественники по звёздам ориентируются, а не кругами ходят.

Ни по каким звёздам Андрейка ориентироваться не умел, а сказал так, для авторитета. Но шёл он действительно прямо, потому что следил за тем, чтобы луна светила всегда с одного бока. Не станет же луна над лесом круги описывать…

Даша засопела и сделала слабую попытку воспротивиться:

— Теперь обратно столько же, а потом — неизвестно куда?

— Не здесь же нам ночевать.

Разговор зашёл в тупик, дети совсем скисли. Идти обратно было далеко, вперёд — и вовсе бессмысленно. Хотелось лечь где-нибудь и заснуть, а проснуться дома, в своей постели. Так ведь бывает, что всё сном оказывается.

Обдумав этот заманчивый вариант, Даша ущипнула себя изо всех сил, а потом всё-таки решила заплакать, как бы со второго дыхания. Лицо у неё скривилось, губы задрожали… и вдруг она увидела за деревьями огоньки. И шум такой, как будто поезд стучит по рельсам и гудит.

— Видишь? — схватился Андрейка за Дашу.

— Слышишь? — схватилась Даша за Андрейку.

— Бежим!! — радостно воскликнули оба и побежали по льду и по кочкам к огонькам.

— Бегут?

— Кажись, бегут.

— Крути, крути шибче, чтобы не передумали.

— А ты пыхти, пыхти громче.

Кикимора закрутила, завертела сухими гнилушками на сухих стебельках болотной травы. А леший запыхтел, застучал, загудел, затопал ногами, будто поезд идёт по рельсам.

— Кикимора!

— Ну, чего?

— А если нашу засаду заметят? Вон, гляди, там снег осыпался, уже дырка.

— Ногами меньше топай, вот и не будет сыпаться.

— Как же… Ты сама велела.

— Велела-велела… Отойти надо подальше, ничего сыпаться не будет.

— Может, лопухом твоим прикроем?

— Ишь умник какой… Работай, работай, пыхти, они близко уже.

И леший с кикиморой, медленно отступая от западни, стали опять вертеть гнилушками и шуметь паровозом. Берлогу, в которой леший зимовал, они оставили открытой, а сверху только прикрыли камышами и присыпали снегом.

Дети прибежали к краю болота и остановились.

— Ну, где? — выговорила Даша, запыхавшись.

— Где-то здесь было.

— А чего так темно?

— Луна за облако спряталась. Осторожно, здесь пень откорчёван… Вон, смотри, смотри!

За деревьями снова мелькнули огоньки, совсем близко, и запыхтел паровоз: чух-чух-чух-чух… Даша обежала отвороченный от земли кряжистый пень, шагнула к огонькам, сказала «ой!» и пропала.

— Даша! — прошептал Андрейка. — Ты где?

Наугад в темноте он шагнул вперёд, тоже сказал «ой» и полетел в яму.

Луна вышла из-за туч, осветив лес, болото и яму, но было поздно: дети находились в плену у лесной нечисти.

Возня, шум и топот разбудили медведя. Его берлога находилась в стороне от болота, у подножья песчаной горки. Леший и кикимора только хвастались, что они в лесу хозяева, а на самом деле хозяином был медведь, которого звали Топтыгин Михал Михалыч. На него колдовство лесной нечисти не действовало.

Медведь высунул голову из берлоги и огляделся. Неподалёку от него, за деревьями, хохотали, рычали, верещали и приплясывали леший с кикиморой.

— Эй! — рыкнул на них медведь так, что оба разом присели. — А ну кончай шуметь!

Разглядев медведя и немного оправившись от испуга, оба залебезили наперебой:

— Ах, это вы, Михал Михалыч! С наступающим вас, Михал Михалыч! Праздничку радуемся, вот и шумим. А не хотите, мы и не будем. Вот всё, раз-два-три, молчок, тишина.

Топтыгина в этом лесу все боялись, а он боялся только охотников с ружьями. Но охота была здесь запрещена, да и лес был настолько болотистый, что люди сюда редко забредали.

Больше всего Михал Михалыч не любил, когда его будили, особенно зимой. Если зимой его беспокоили, он не мог снова заснуть, пока чего-нибудь не поест. А найти пищу в зимнем лесу не так-то просто. И тогда он бродил, словно привидение, и на всех кидался.

На этот раз Топтыгин, по счастью, не успел хорошенько проснуться. С полузакрытыми глазами он погрозил нечисти лапой, затворил лаз в берлогу, лёг на ворох еловых веток, засунул в пасть лапу, почмокал и снова захрапел.

— Тс-сс! — сказали друг другу леший и кикимора и на цыпочках зашагали к западне.

Склонившись над ямой, они стали разглядывать сжавшихся в комочек мальчика и девочку.

— Хороши, — заметила кикимора.

— Хороши… — подтвердил леший.

— Девчонку я к себе насовсем заберу. Буду из неё кикимору воспитывать.

— Моя берлога, мне и выбирать, — возразил леший.

— Гостям надо уступать, такие правила.

— Вот и ступай со своими правилами ещё к кому-нибудь в гости, пока ноги целы.

— Думай, что говоришь! — разозлилась кикимора. — В болоте давно не сидел?

Но леший был на этот раз начеку. Чтобы кикимора не могла крутануться волчком, он схватил её за горло. Та, не растерявшись, вцепилась ногтями ему в лохматую морду. И оба, заголосив от боли, сцепились и начали кататься по снегу, оставляя вокруг клочья волос и шерсти.

Пока они мутузили и царапали друг друга, медведь опять проснулся и на этот раз целиком вылез из своей берлоги.

Протирая лапами глаза, неторопливо подошёл он к дерущимся и влепил кикиморе такую затрещину, что она отлетела метров на двадцать и повисла на берёзе. Другой лапой Топтыгин наподдал лешему, и тот отлетел в другую сторону ещё дальше и повис на сосне.

— Третий раз вылезу — пеняйте на себя, — предупредил медведь и отправился спать.