Мэри перебирала в уме разные способы, как она могла бы нанести Дьюку 0еттеру еще более чувствительный удар. Ее охватило отчаяние. И вдруг перед ней возник образ отца; уже давно больного и теперь стоявшего на пороге смерти.

— Мой отец не задумываясь убил бы такого парня, как вы, — крикнула она, обернувшись к молодому человеку, который высвободившись наконец из переплетения виноградных стеблей, брел за ней по дороге. — Отец не задумываясь убил бы всякого, кто распространял в городе клевету на мою мать.

Дав волю стремлению устрашить Дьюка Йеттерз, Мэри сразу же устыдилась своей вспышки и быстро пошла по дороге, роняя слезы. Опустив голову, Дьюк шел за ней по пятам.

— Я не хотел вас обидеть, мисс Кокрейн, — оправдывался он. — Я не хотел вас обидеть. Не говорите отцу. Я только пошутил. Право, я не хотел вас обидеть.

Сумерки летнего вечера стали сгущаться, и лица людей, кучками стоявших под навесами крылец или у заборов на Уилмот-стрит, выделялись в темноте смутными светлыми овалами. Голоса детей, также стоявших кучками, звучали приглушенно. Когда Мэри проходила мимо, они умолкали и, повернувшись в ее сторону, пристально на нее смотрели.

— Леди живет, вероятно, недалеко. Она, должно быть, почти наша соседка, — услышала Мэри слова какой-то женщины, произнесенные по-английски.

Обернувшись, она увидела лишь толпу смуглых мужчин, стоявших перед домом. Из окна доносилось пение женщины, убаюкивавшей ребенка.

Молодой итальянец, окликнувший Мэри в начале вечера, а теперь, по-видимому, пустившийся на поиски воскресных вечерних приключений, прошел по тротуару и быстро исчез в темноте. На нем был праздничный костюм, черный котелок и белый крахмальный воротничок, оттененный красным галстуком. От сверкающей белизны воротничка его смуглая кожа казалась почти черной. Он по-мальчишески улыбнулся и неловко приподнял шляпу, но ничего не сказал.

Мэри то и дело оглядывалась, чтобы убедиться, что Дьюк Йеттер не идет за ней, но в тусклом свете его не было видно. Злобное возбуждение Мэри прошло.

Девушке не хотелось возвращаться домой, но она, решила, что идти в церковь слишком поздно. От Аппер Мейн-стрит отходила к востоку короткая улица, довольно круто спускавшаяся по склону холма к речке и перекинутому через нее мосту; здесь была восточная граница города. Девушка направилась по улице к мосту и остановилась, наблюдая в полумраке за двумя мальчиками, удившими в речонке рыбу.

Широкоплечий мужчина в грубой одежде спустился по улице и, остановившись на мосту, заговорил с Мэри, В первый раз она услышала, как житель ее родного города с чувством говорил об ее отце. — Вы дочь доктора Кокрейна? — нерешительно спросил мужчина. — Вы, наверно, меня не знаете, но ваш отец знает. — Он указал на двух мальчиков судочками в руках, сидевших на травянистом берегу. — Это мои сыновья, и у меня еще четверо ребят, — пояснил он, — один мальчик и три девочки. Одна из моих дочерей работает в магазине. Она ваших лет.

Мужчина принялся объяснять, откуда он знает доктора Кокрейна. Он работал раньше на ферме, сообщил он, и лишь недавно переехал в город, чтобы поступить на мебельную фабрику. Прошлой зимой он долгое время болел, и у него не было денег. А тут еще, пока он лежал в постели, один из его сыновей упал с сеновала и сильно рассек себе голову.

— Ваш отец каждый день навещал нас и зашил рану на голове Тома. Рабочий отвернулся от Мэра и стоял с кепкой в руке, смотря на мальчиков. Меня совсем затерло, а ваш отец не только лечил меня и мальчика, но и давал моей старухе деньги на покупку всего, что нам нужно было в городских лавках, — всякой бакалеи и лекарств.

Мужчина говорил очень тихо, и Мэри пришлось нагнуться, чтобы яснее слышать его слова. Она почти касалась лицом плеча рабочего.

— Ваш отец — хороший человек, и мне кажется, он не очень счастлив, продолжал тот. — Мы с мальчиком оба поправились, я получил работу здесь в городе, но ваш отец не захотел взять у меня деньги. «Вы хорошо живете с детьми и с женой. Вы можете дать им счастье. Так оставьте эти деньги себе и потратьте их на семью!» — вот что он мне сказал.

Рабочий перешел мост и направился по берегу речки к тому месту, где удили рыбу его сыновья, а Мэри облокотилась о перила моста и смотрела на медленно текущую воду. В тени под мостом она казалась почти черной, и девушка подумала, что такой была и жизнь ее отца. «Она была как река, текущая все время в тени и никогда не выходящая на солнце», — подумала Мэри; и ее охватил страх, что и ее жизнь пройдет во мраке. На нее нахлынуло новое чувство огромной любви к отцу, и ей вдруг почудилось, что он обнимает ее. В детстве она постоянно мечтала о ласке отцовских рук, и вот теперь эта мечта вернулась. Мэри долго стояла, глядя на речку, и решила, что в этот вечер она непременно попытается осуществить свою давнишнюю мечту. Когда девушка снова подняла глаза, она увидела, что рабочий развел у самой воды небольшой костер из сучьев.

— Мы ловим здесь бычков, — крикнул он ей. — Свет от костра приманивает их к берегу. Если вы хотите попытать счастья, мальчики уступят вам одну из удочек.

— О, спасибо, сегодня мне не хочется! — сказала Мэри, боясь, что вдруг заплачет и окажется не в состоянии ответить, если мужчина снова заговорят с ней, она поспешно ушла.

— До свидания! — крикнули мужчина и оба мальчика.

Эти слова непроизвольно вырвались у всех троих и подействовали на девушку, как высокие звуки трубы, прозвеневшие радостью и немного облегчившие тяжесть в ее душе.

После того как Мэри ушла на вечернюю прогулку, доктор Кокрейн еще час оставался один в своем кабинете. Стало темнеть, и мужчины, просидевшие все послеобеденное время на табуретках и ящиках перед заезжим двором по ту сторону улицы, разошлись по домам ужинать. Шум голосов стал затихать, иногда на протяжении пяти или десяти минут царила тишина. С какой-то дальней улицы донесся детский плач. Вскоре зазвонили церковные колокола.

Доктор не очень следил за своей наружностью и, случалось, несколько дней забывал побриться. Худой рукой с длинными пальцами он поглаживал свай щетинистый подбородок. Болезнь зашла гораздо дальше, чем он признавался даже самому себе, и его дух готовился покинуть тело. Часто, сидя так, опустив на колени руки, он смотрел на них, по-детски поглощенный их созерцанием. Ему казалось, что они принадлежат кому-то другому. Он становился философом. «С моим телом происходит старая история. Вот я прожил в нём все эти годы, а как мало я им пользовался. Теперь ему предстоит умереть и сгнить; оно так и останется совсем неиспользованным. Почему бы ему не впустить другого жильца?» Он печально улыбнулся этой фантазии, но продолжал ее развивать. «Положим, я много думал о людях и мог пользоваться своими губами и языком, но я оставлял их без употребления. Когда моя Элен жила здесь со мной, я давал ей все основания считать меня холодным и бесчувственным, хотя что-то во мне рвалось наружу, пыталось вырваться на свободу».

Он вспомнил, как часто в молодости молча сидел по вечерам подле жены в этом самом кабинете, и как мучительно жаждали его руки преодолеть узкое пространство между ним и женой дотронуться до ее рук, до ее лица, до ее волос.

Что ж, в городе все предсказывали, что его женитьба плохо кончится! Жена была актриса из труппы, приехавшей в Хантерсбург и здесь застрявшей. Как раз в это время девушка заболела, и у нее не было денег, чтобы платить за номер в гостинице. Молодой врач принял на себя все заботы, и когда больная стала выздоравливать, иногда брал ее с собой покататься за городом в своей двуколке. Девушке жилось нелегко, и её прельстила перспектива спокойного существования в маленьком городке.

А затем, после свадьбы и после того, как родился ребенок, она вдруг почувствовала, что не в состоянии дольше жить с молчаливым, холодным человеком. Рассказывали историю о том, будто она убежала с молодым волокитой, сыном содержателя салуна, исчезнувшим из города одновременно с ней, но это было неверно. Лестер Кокрейн сам отвез ее в Чикаго, где она поступила в труппу, отправлявшуюся на Дальний Запад. Затем, он довел ее до дверей гостиницы, вложил ей в руку деньги и молча, даже не поцеловав ее на прощанье, повернулся и ушел.