Великий Менделеев отразил эту точку зрения в известном эпизоде, когда он закричал, обращаясь к аграриям: "Вы не можете пахать всю русскую землю германскими плугами. Я никогда не соглашусь на это". Русская буржуазия тяготилась торговым договором с Германией. Прокадетский полуофициоз "Новое время" 13 января 1914 г. призвал к экономическому давлению на Германию, к тому, чтобы пересмотреть "невозможное, оскорбительное и материально невыгодное торговое соглашение, навязанное Германией России в год се несчастий" (1904-1905).
В такой ситуации критическую важность приобретала позиция императора Николая II. А тот все более примыкал к партии активной внешней политики. "Не потому, что Государь был агрессивен, - вспоминает Коковцов. - По существу своему он был глубоко миролюбив, но ему нравилось повышенное настроение министров националистического пошиба. Его удовлетворяли их хвалебные песнопения на тему о безграничной преданности ему народа, его несокрушимой мощи, колоссального подъема его благосостояния, нуждающегося только в более широком отпуске денег на производительные надобности. Нравились также и уверения о том, что Германия только стращает своими приготовлениями и никогда не решится на вооруженное столкновение с нами и будет тем более уступчива, чем яснее дадим мы ей понять, что мы не страшимся ее и смело идем по своей национальной дороге"{59}.
С русской стороны работу по союзнической координации возглавил министр иностранных дел С. Д. Сазонов - человек живого и впечатлительного темперамента. Его возвышение было связано с Западом, трамплином в его карьере послужил пост советника посольства России в Лондоне. Западник Извольский, освобождая пост министра и уезжая послом в Париж, рекомендовал именно его. Хотя Сазонов испытывал влияние сторонников примирительной по отношению к Германии политики своего родственника Столыпина, министра финансов Коковцова, министра земледелия Кривошеина и министра двора Фредерикса, он не видел будущего России в качестве подопечной зоны Центральной Европы.
Между дипломатами России и обеспокоенных стран Запада, между министром Сазоновым и послами Британии и Франции - Бьюкененом и Палеологом установились чрезвычайно доверительные отношения, достаточно редкое явление в большой политике. У всех троих сложились сходные представления о предстоящем: чтобы избежать кошмара германского доминирования, демократические страны Запада при помощи России согласуют свои действия на случай силового импульса Берлина. Россия модернизируется без опасности германского засилья, осуществляя демократические реформы и поднимаясь цивилизационно. (Отметим, что восприятие России как страны-нации в те времена не оспаривалось никем. Историк Ключевский писал по этому поводу: "Людская масса становится нацией, когда пройдет через период критических испытаний".
Были ли сомнения в том, что Россия, создавая нацию, в своей многовековой истории прошла через самые горькие испытания?)
Союз с Францией при императоре Николае II стал для России значить больше, чем для его предшественников на троне. Если император Александр III "держал", так сказать, свою дружбу с Францией в определенных рамках, то Николай II публично назвал эти отношения союзом. Если Александр III выступал за расширение и развитие азиатской части своей империи, то Николай II в общем и целом (вопреки японской авантюре) был устремлен к развитию европейской части страны. Россия желала быть прежде всего частью Европы, она стремилась к улучшению инфраструктуры, к участию в промышленной революции мира.
Важным дипломатическим эпизодом была односторонняя аннексия многонациональной габсбургской державой территории Боснии и Герцеговины, на которые претендовала балканская союзница России Сербия. В этом случае Россия оказалась проигнорированной на Балканах, где она непосредственно способствовала освобождению от турецкого ига практически всех стран. В Петербурге первостепенное внимание обратили на безоговорочную поддержку односторонних австрийских действий Берлином. Твердая поддержка Берлином Вены привела Петербург к унизительному отступлению в вопросе о судьбе Боснии и Герцеговины. Император Николай объяснил суть боснийско-герцеговинского кризиса своей матери таким образом. "Германия сказала нам, что если мы не согласимся на аннексию, последствия будут очень серьезными и труднопредсказуемыми. Поскольку дело было изложено так прямо и недвусмысленно, нам не оставалось ничего иного, как проглотить свою гордость и согласиться. Но германские действия в отношении нас были настолько брутальными, что мы этого не забудем"{60}.
Россия постепенно стала исключать для себя вариант покорности в отношении Берлина. Для России пойти на двустороннее сближение с Германией было в практическом смысле немыслимым. Это означало превращение России в вассала Германии, означало ее фактический "уход" из Европы, обращение к Азии, где Британия и Япония постарались бы поставить предел расширению ее влияния. Именно Германия в этом случае решала бы вопрос, когда наступит час для выяснения отношений с Францией и Англией. Россия обязана была бы следовать за ней, являясь по существу младшим партнером в реализации германских планов.
Антигерманское крыло русского общества встало на путь, в конце которого оно хотело создать Россию таким же центром мирового развития, какими были Германия и Британия. Оно хотело видеть в России полномочного участника западной идейной и технологической революции и главного будущего экономического гиганта Евразии, доминирующего в Китае и на Дальнем Востоке. Но в этой своей политике западники обнажили болевые точки огромного русского организма, подвергая испытанию индустриализацией русские традиции, национальное самосознание, особенности русской жизни. Неконтролируемость перемен особенно ранила, создавала очаги пауперизации, "язвы пролетариатства". И западники не создали надежного (на случай кризиса, каким явилась война) инструмента урегулирования взаимоотношении класса собственников с той частью русского народа, которая в ходе индустриализации стала жертвой капиталистической эксплуатации.
В русском обществе победила линия противостояния "сверхзависимости" от Германии. Существовала ли угроза необратимой зависимости, если бы Россия продолжала так же успешно развиваться, как это было в 1900-1914 годах, это большой вопрос. Дипломатическое замыкание России на Францию в пику Германии делало ее заложницей неподконтрольных ей политических процессов. Россия, по существу, отдала свою судьбу в чужие руки.
Издалека, из конца XX века, видно, что "пришествие" Западной и Центральной Европы в Россию между 1892-1914 годами было массовым, неорганизованным, создающим колоссальные диспропорции в отношениях между различными слоями русского общества со своими западными соседями. Наплыв в анклавы российских городов западных идей и технических стандартов соседствовал с полной отстраненностью основной массы населения страны от социального опыта Запада. Русское правительство фиксировало дестабилизирующий эффект беспрецедентного наплыва западных идей и ценностей. В определенном смысле внутренняя политика царского правительства именно и сводилось к примитивному ограждению молодежи от взрывных западных идей, горожан от послабления нравов, крестьян от индивидуалистического подхода к земле и воле. Все это отчетливо видно в политике Священного Синода и министерства просвещения.
Но лучшие силы общества лишь ужесточали свой порыв, свою волю и организованность, встречая правительственную "антизападную реакцию" абсентеизмом, нигилизмом или революционным насилием. Трагедия русской жизни заключается не в неверно понятом идеале, а в степени некритического, жертвенного следования ему.
К примеру, в работах Данилевского нетрудно обнаружить два элемента: России предназначена великая роль; Россия враждебна Западу по своей внутренней природе. Из этого следовало, что союз раскованной западной науки и русского патриотизма дал бы превосходные результаты, если бы глыба основного населения не воспринималась правительством как косная, но в конечном счете податливая стихия. Второй ошибкой нового почвенничества заключалась в том, что оптимистические пророки - певцы необъятных ресурсов России - обещали ей даже не равенство с Западом, а превосходство над ним. Тем самым они готовили взрывной материал, обещая отставшим и униженным не исцеление и равенство, а внушая им временами едва ли не сатанинскую гордыню, веру в возможность найти чудодейственный способ невероятно ускорить прогресс, произведя насилие над несведущим и податливым людским материалом.