Одно время Старый Арбат был завален советской военной формой. Она шла нарасхват. Иностранные туристы балдели от счастья, покупая генеральские шинели и полковничьи папахи. Надо было видеть глаза стариков-ветеранов, проходящих мимо лотков, напоминающих выездной филиал Дома военной одежды. В них была смесь гнева, собачьей тоски и безысходности…

Когда вам доведется видеть в гробу генерала или офицера в старой военной форме, — не думайте, что это скаредность его домочадцев или последний бзик «отмороженного совка». Это — последнее завещание человека, который и мертвым не изменил Присяге…Только единственный раз офицер удостаивается особой чести — оружейного салюта. Но его он уже не слышит…

По случаю отмены папах многие отдали их женам и тещам на воротники. Мою неспешно пожирала в сейфе генштабовская моль. Мне казалось страшным кощунством то, что жены некоторых офицеров из шинельного сукна шили себе пальто, а из каракулевых папах — шапки и воротники. Мне казалось, что это — то же самое, если бы из скрипки Страдивари делать зубочистки.

И если бы мне кто-то сказал, что настанет время и я буду вынужден в двадцатиградусный мороз торговать на Киевском рынке своей зимней полевой формой, я бы больше не подал ему руки.

Но это — было. И все-таки это было менее позорно, чем тайком продавать иностранцам совершенно секретную директиву начальника Генштаба или загонять московским коммерсантам недвижимость Минобороны, обворовывая собственную армию…

Когда несколько десятков лет носишь офицерские погоны, армейская служба обращает тебя в особую веру и породу. Еще в лейтенантскую пору я однажды попытался открыть офицерским кортиком банку легендарной кильки в томатном соусе. Майор Анатолий Иванович Кириллов врезал мне в ухо. Наверное, таким способом от одного офицерского поколения к другому наиболее эффективно передавалось что-то святое. С тех пор офицерским кортиком для вскрывания консервных банок на пирушках я никогда не пользовался. И грецкие орехи рукояткой табельного пистолета не раскалывал.

— Оружие для офицера должно быть дороже, чем героин для наркомана! — так орал на меня дальневосточный командир майор Кириллов, когда я при оборудовании переправы на одном из притоков Амура потерял у берега свой ПМ.

— Размандяй зеленый, — свирепствовал майор, — ты мне хоть всю эту речку вылакай, а пистолет найди!

Была поздняя осень. Вода ледяная. Я до ночи вместе с мотоциклистом комендантской роты, облачившись в непромокаемый комбинезон Л-1, долго шарил в прибрежной воде. Свет мотоциклетной фары тускнел на глазах. Мне повезло. Солдат нашел пистолет. Радости моей не было конца, когда мы рванули по ночной полевой дороге к штабу учений.

Неожиданно луч фары вырвал из темноты голосующего человека.

— Зэк! — мощно прибавляя газу, только и успел крикнуть мой водитель, когда громыхнул выстрел и я ощутил себя в полете.

— Лежать, суки, пришью! — крикнул человек из темноты и еще раз пальнул в нашу сторону. Где-то рядом в придорожной траве стонал мой солдат. Человек осторожно приближался, а я никак не мог расстегнуть кобуру разодранной до крови рукой. Только в последний момент успел сковырнуть с места предохранитель и передернуть ствольную накладку…

Со страху стрелял наобум до тех пор, пока человек не растворился в темноте. Вдали урчали автомобильные двигатели и били в воздух трассерами автоматные очереди. Нам спешили на помощь.

Солдат был ранен в плечо. Возможно, он поймал пулю, которая предназначалась мне. Подскочивший на «Урале» майор Кириллов с группой вооруженных бойцов мигом погрузили мотоциклиста в машину. Она тут же понеслась в гарнизонный госпиталь. Майор остался со мной. Он зло сказал:

— Так ты понял, что такое оружие среди дальневосточных лагерей?

В день рождения майор Кириллов подарил мне ржавый японский наган без барабана: «Чтобы помнил — пистолет тебе жизнь спас». Так с тех пор и собираю коллекцию. Штык трехлинейки выменял на камуфляжную куртку у сторожа колхозной бахчи под Воронежем. Боевая шпага — особая история.

…В бытность мою еще зеленым летехой послал меня начальник с полигона в ближайшую деревеньку «огненной воды» добыть. Упаковал я в солдатский рюкзак штук десять бутылок водчонки с закусью. Гляжу — вусмерть пьяный магазинный грузчик тихоокеанскую сельдь из бочки шпагой добывает. Посмотрел я на рукоятку той шпаги, заглянул под щиток — и почти нокдаун: «Ея Величества Императоръский дворъ…» И фирменный знак. Аж дух перехватило.

Стали торговаться. Я алкашу две бутылки водки выставил. Не клюет. Деньги даю — не берет. Осмотрел он меня своими мутными глазами и ткнул пальцем в мои юхтевые сапожищи. Хоть и пьяный мужик был, а товар оценил. В самый раз по деревенской грязи чавкать.

— Сымай. Баш на баш.

Бабы гогочут, советуют грузчику меня догола раздеть.

Но мне было наплевать. Вышли на улицу. Я ему — сапоги с вонючими байковыми портянками в придачу. Он мне — шпагу. На том и разошлись. Еду в кабине «Урала» обратно на полигон и любуюсь Ея Величества императорской шпагой, пахнущей тихоокеанской селедкой пряного посола. Вдруг — стоп. Впереди черная «Волга» засела. Старшина вокруг нее мечется, водитель яростно газует. Бесполезно. Машина на брюхе. А я уже по номеру определил — командарм.

Вылез я из кабины босичком и давай старшине подсоблять. Бешеную активность имитирую. Лопатой, как крот, орудую, ершистый ржавый трос самоотверженно голыми ручками к «Уралу» приматываю. А сам думаю: «Хоть бы генерал не вздумал в кабину моего «Урала» пересесть — я ведь с перепугу даже не догадался рюкзак с водкой в кузов переложить».

Наконец вытащили мы «волжанку». Командарм хотел было вылезть из машины, уже и дверку приоткрыл. Да холеные сапожки с зеркальными голенищами и модным каблучком «рюмочкой» жалко было, видать, в грязюке марать. Опустил боковое стекло:

— Благодарю, лейтенант. Вы говнодавы свои в грязи не ищите. На склад — обуться. Передать — мой приказ.

Водку я привез в новых юхтевых сапогах. А ржавая шпага с тех пор — гордость моей коллекции. Теперь у меня что-то вроде семейного музея. Японский наган. Георгиевский крест деда. Горсть отцовских медалей «за войну». И еще — ложка из нержавейки. Вроде простая железяка, но она мне душу однажды до донышка выскребла.

…Когда в тропическую июньскую жару 1986 года хоронили отца на тихом украинском кладбище среди буйно цветущего бурьяна и весело жужжащих пчел, говорил прощальное слово и сослуживец бати еще по конному полку в Туркестане, гонявшему в песках басмачей. А закончил он тем, что «когда-то наш с Николаем взвод захватил вражеский караван, который вез оружие, ковры и всяческую утварь главному басмачу»…

В общем, командир полка приказал всех отличившихся в бою поощрить нержавеющими ложками — по количеству ртов в семье каждого красного конника. Отцу моему досталось четыре ложки. Меня тогда еще на свете не было.

Друг отца прямо над его гробом вручил мне на память добытую в бою ложку, которой сегодня, наверное, уже лет шестьдесят.

Так и лежит сейчас эта ложка рядом с дедовским Георгиевским крестом, отцовскими и моими медалями. Время от времени люблю рассматривать эти вещицы, эти реликвии семейной и личной истории. Есть там и особая коллекция — все мои погоны от рядового до полковника. Если разложить их по порядку, то расстояние от «лысого» солдатского погона до трехзвездного полковничьего — сантиметров сорок. А по жизни — треть века…

Осенью 1965 года нашел я в домашнем ржавом почтовом ящике небольшую бумажку, озаглавленную крупным словом «Повестка». Два моих старших брата уже отбарабанили в армии положенные в то время три года — пришла и моя очередь.

Как и у каждого нормального призывника, перспектива нескольких лет казарменной жизни вызывала гнетущие чувства. Но сознание обязательности воинского долга, предусмотренного законом, заставляло мириться с таким положением вещей…