39. Царство Диавола. Миниатюра. XV в.

Цезарий Гейстербахский, монах, живший на рубеже XII и XIII веков, повсюду видит козни Диавола. Однажды, сообщает он, Диавол схватил какого-то рыцаря за ноги и поволок его по мостовой, которая вся покрылась кровью. Другого рыцаря Диавол потащил к себе через крышу дома, так что у несчастного выдавились внутренности. Диавол отравляет людей, насылает на них болезни. А вместе с тем Диавол и его воинство, черти и чертенята, смущают благочестивых, мешают творить молитву, задувают свечи, влезают на спину во время богослужения. Они принимают образ свиней, змей, псов, кошек, обезьян и незаметно влекут людей к соблазнам. Они прикидываются добрыми и даже творят чудеса — ведь в средневековом сознании волшебство причудливо переплетается с чудотворством. Вот почему люди должны быть постоянно начеку: их подстерегают опасности страшнее врагов и грабителей, опасности, от которых не спасут ни замки, не мечи.

Не слишком полагаясь на собственное благочестие, ни на милосердие божье, человек средневековья отдавал себя в руки магии, предназначенной защитить его от реальных и сверхъестественных опасностей. Средневековое сознание разработало целую систему магических средств, обороняющих от враждебной силы. В центре этой оборонительной магии был поставлен крест — знак мученической кончины Христа, наделенный чудодейственной способностью отгонять нечистых духов. Крест — важнейший символ христианства; его водружали на церквах, наперсный крест носили князья церкви, крест выносили во время литургии, знак креста ставили в начале делового документа, знаком креста осеняли пищу. Магическую силу приписывали и мощам святых. Церкви гордились священными останками христианских мучеников и героев, но наблюдательные люди уже в средние века (среди них был и Гвиберт Ножанский, писатель начала XII века) заметили, что у иных святых набралось куда больше ребер, ног и рук, чем это полагалось бы человеку. В начале XIII века едва не разразился грандиозный скандал. Дело в том, что французский монастырь Сен-Дени гордился тем, что обладает обезглавленными останками своего патрона Дионисия Ареопагита, ученика самого апостола Павла. Сомнения в справедливости утверждений монахов возникли уже давно, и Абеляр, выдающийся французский философ XII века, напрасно просил, чтобы ему показали эту реликвию. Каково же было смущение, когда после 4-го Крестового похода (1199—1204) в Греции обнаружили гробницу Дионисия! Папа Иннокентий III, впрочем, не желая портить отношения ни с могущественным монастырем, ни с королем — его покровителем, — уклончиво объявил, что одно из двух тел наверняка принадлежало святому.

Убежденность в магической силе всевозможных талисманов, подчас очень далеких от христианского благочестия, — талисманов, обеспечивавших здоровье или безопасность в пути, — также была весьма распространена.

40. Клирик, отрезающий руку умершего святого как реликвию. Миниатюра. XII в.

41. Реликварий св. Франциска. Лувр

42. Реликварий Карла Великого.1170 г. Лувр

Иерархизированное пространство четко разделялось на земли "свои" и "чужие". Религиозная, племенная, языковая принадлежность дробила мир на мирки, отделенные барьерами, подчас более неприступными, нежели лесные массивы. Греки, носившие бороду, любившие и умевшие писать, говорившие на своем языке и к тому же схизматики (сторонники отколовшейся от папства церкви), по-иному представлявшие себе божество, вызывали брезгливое презрение. Мусульмане — это племя неверных, а их пророку Мухаммеду отводилось видное место в иерархии врагов Христа. "Он подготовил Антихриста, как Моисей подготовил Христа", — писал в конце XII века Иоахим Флорский, один из наиболее смелых мыслителей своего времени, в данном случае отдававший дань самым обыденным предрассудкам. Враждебным было отношение и к евреям — народу Ветхого завета, не пожелавшему принять проповеди Христа, и долгое время к славянам, сохранявшим языческие обычаи. Но и внутри католического мира этническая вражда не исчезала: англичане и французы, французы и провансальцы, немцы и итальянцы осыпали друг друга насмешками, издевались над чужими обычаями, смысла которых не могли и не хотели понять. Средневековое пространство распадалось "по горизонтали" на множество враждовавших миров.

С иерархизацией космоса тесно переплетается и его символическое восприятие в сознании человека средневековья. За предметами зримого мира скрываются их вечные прообразы, именно поэтому-то, полагает Гуго Викторинец, французский богослов первой половины XII века, рассмотрение вещей не наносит вреда благочестию: эти вещи подобны жилам, по которым незримая красота притекает к нам, обнаруживая себя. Природа раскрывается перед Гуго аллегорически: небо — это незримое, земля — зримый мир, солнце — Христос и т. д. В гимнах о канонических часах Абеляр также трактует явления природы как символы божественных феноменов: первый час — занимается заря, и за утренней звездой поднимается солнце, зарю же нужно понимать как свет веры; к третьему часу солнечное тепло согревает землю — ведь тепло следует за светом, как любовь за верой, в шестом часу солнце стоит в зените и мир пронизан теплом — это совершенное блаженство, порожденное лицезрением господа.

Пейзаж как таковой мало интересовал человека средневековья: красота леса, гор, моря не вызывала его восторгов —они были слишком пугающими, слишком непонятными. В средневековой живописи природа — не более чем фон для человеческих фигур, не более чем серия условных и стереотипных образов. И вместе с тем художественное чутье писателей XI века и последующих столетий позволяло им увидеть в окружающем их мире не только совокупность опасных сил или систему аллегорий, но и присущую ему красоту — красоту природы. Поначалу это ощущение отливается в серию стереотипов, частично восходящих к античной древности, и все-таки в литературу начинает проникать восхваление окружающего ландшафта, эстетическое восхищение жизнью природы. Особенный восторг порождает весна, "она приносит цветы и зелень, освобождает птиц из зимнего узилища, леса наполняются тысячью голосов — звуки превосходят орган, запахи слаще бальзама", — так пишет Нигелл Вирекер (ок.1130—1200), английский поэт и хронист. В отличие от весны лето с его палящим зноем и зима с морозами, от которых трудно укрыться, пугают. Летом воздух пахнет огнем, засохшая грязь покрывает почву, пруды пересыхают и вода в них портится, а над болотами стоит черный туман. Гюнтеру Лигурину (ум. ок. 1220), немецкому поэту и хронисту, в жарком дыхании лета чудится болезнетворность, приближение чумы.

Картина бури, когда вихрь вспучивает морскую гладь и ветер наполняет парус, постоянно привлекает средневекового художника, и это естественно, ибо буря, как жара, как мороз, грозит гибелью. Но и идеальный ландшафт, напоминающий о райских кущах, приковывает внимание. Впрочем, эти образы — скорее абстракции, чем художественно переосмысленная действительность. Однако писатели XII века подчас умеют заметить и обрисовать конкретные ландшафты. Готфрид из Витербо (1120—1191) описывает район Нимвегена — реку, которую редко можно перейти вброд, скалистые берега, украшенный колоннами дворец. Города с их теснящимися домами, мосты, словно пояс связывающие обе части поселения, холмы, покрытые виноградниками, — все это человек начинает теперь замечать.

Описание ландшафта проникает из художественной литературы в переписку XII—XIII веков, чего практически не знала предшествующая эпоха. Но настоящее "овладение пространством", как и "овладение временем", приходится уже на эпоху подъема городов и связано с ростом хозяйственной активности горожан. Противостоящее основным сословиям феодального мира и обладающее особыми экономическими интересами, бюргерство стремилось выйти за узкие рамки привычного мира. XIV век — век "купеческого времени" — был вместе с тем и веком купеческого предпринимательства. И товары и информация стали двигаться быстрее, чем раньше, и приток их сделался более обильным.