Последние слова он выкрикнул с такой яростью и досадой, что я почувствовал, какая это незаживающая рана для него, и, сменив тему, завел разговор о великанах. Он поведал, что не только не убивал их, но и в глаза не видывал великанов; что ему ошибкой приписали подвиги его доброго приятеля Джека Победителя Великанов, который, думается ему, извел эту породу подчистую. Я возражал, что сам видел громадного ручного великана, по настоятельной просьбе некоторых джентльменов и дам благополучно прожившего целую зиму в Лондоне и лишь по неотложным домашним делам отбывшего к себе в Швецию.

Мне бросился в глаза сурового вида дух, опиравшийся на плечо другого духа, и в первом я узнал Оливера Кромвеля, а другой был Карл Мартел[48]. Признаться, я не ожидал увидеть здесь Кромвеля: я помнил, бабушка говорила мне, что поднялась буря и дьявол уволок его, но сейчас он честным словом заверил, что в этой истории нет и грана правды[49]. Впрочем, по его признанию, он чудом избежал преисподней, и ему бы ее не миновать, не выручи славная первая половина жизни. На землю же его отправили с таким жребием:

Вторично он родился в день восстановления на троне Карла II, причем родился в семье, которая на службе этому государю и его отцу потеряла очень значительное состояние, а в награду получила то, чем государи очень часто оплачивают истинные заслуги, а именно: 000. В 16 лет отец купил ему низший офицерский чин, в каком он прослужил, не поднявшись ни на ступеньку, все царствование Карла II[50] и его брата[51]. В революцию он оставил свой полк и разделил мытарства старого хозяина, потом был опасно ранен в известной битве на реке Войн, где сражался простым солдатом. Оправившись от раны, последовал за злосчастным королем в Париж, где опускался все ниже и добывал пропитание жене и семерым детям (на его билете были рога) чисткой сапог, присмотром за свечами в опере, и после нескольких лет этой жалкой жизни умер едва ли не от голода и с сокрушенным сердцем. Когда он явился к Миносу, тот проникся страданиями, кои он претерпел в семье, горько обиженной им в первой жизни, и дозволил ему войти в Элизиум.

Мне не давала покоя одна мысль, и, не удержавшись, я спросил его: правда ли, что он таки хотел получить корону? Улыбнувшись, он ответил: – Не больше того священника, что отвергает митру со словами «Nolo episcopari»[52]. – Вообще же вопрос, похоже, его неприятно задел, и в следующую минуту он отвернулся от меня.

Его сменил почтенный дух, в котором я признал великого историка Ливия[53]. Возвращавшийся из Дворца Смерти Александр Великий нахмурился, завидев его. На этот счет историк заметил: – Хмурься, хмурься, только против римлян ничто твое войско, сладившее с доморощенными азиатскими рабами. – Мы посокрушались об утрате самой ценной части его истории, при этом он не преминул похвалить толковое издание мистера Хука[54], все прочие, сказал он, далеко превосходящее; когда же я упомянул издание Ичарда [55], он фыркнул, по-моему, даже презрительно, и уже уходил, но я взмолился ответить еще на один-единственный вопрос: правда ли, что он был суеверен? Я-то считал, что – да, но господин Лейбниц уверил меня в обратном. На что он сердито сказал: – Он что, читал у меня в душе, ваш господин Лейбниц? – и с тем отошел.

Автор удивлен, встретив в Элизиуме Юлиана Отступника[56], но тот удовлетворительно объясняет, на каком основании он туда допущен. Юлиан рассказывает о приключениях в свою бытность рабом

Отходя, он, я слышал, приветствовал дух по имени Юлиан Отступник, что безмерно поразило меня: по моему разумению, никто не заслуживал преисподней больше, чем этот человек. Но вдруг я узнаю, что этот самый Юлиан Отступник был в свое время небезызвестным архиепископом Латимером. Он поведал мне, что на его первоначальное поприще возвели много напраслины и что он не был настолько скверным человеком, каким его представили. В Элизиум его, однако, не допустили, но заставили прожить на земле несколько жизней, всякий раз в другом состоянии, а именно: раб, еврей, генерал, наследник, плотник, щеголь, монах, скрипач, мудрец, король, шут, нищий, принц, государственный муж, солдат, портной, олдермен, поэт, рыцарь, учитель танцев и трижды епископ, – и лишь тогда его мученический жребий и последнее из упомянутых искупительное поприще удовлетворили судью и дали допуск в блаженный край.

Я заметил, что столь различные характеры, наверное, послужили источником занимательнейших происшествий, и если он их все помнит, на что я уповал, и располагает временем, то весьма обяжет меня своим рассказом. Он отвечал, что отлично помнит все бывшее с ним, а что касается времени, то в этом благословенном месте на всех лежит единственная обязанность: умножать счастье друг друга. И он поблагодарил меня за то счастье, что я доставляю ему, прося осчастливить рассказом. Я взял за руку мою малышку, другую руку предложил любезной спутнице, и мы проследовали за ним на солнечный цветущий бережок, где уселись, и он начал рассказ.

– Я полагаю, вам достаточно известно о моей жизни в бытность императором Юлианом, хотя рассказы обо мне, уверяю вас, все лживы, особенно в том, что касается многочисленных чудес, предвещавших мою смерть. Обсуждать их сейчас мало смысла, но если они вдруг понадобятся историку, они совершенно в его распоряжении.

В следующий раз я родился в этот мир в Лаодикии[57] (это в Сирии), в незнатной римской семье; в душе я был бродяга, и в семнадцать лет уехал в Константинополь, прожил там год и отправился во Фракию, куда в это самое время с позволения императора Валента вошли готы. И там я был совершенно пленен женой некоего Родорика, готского военачальника, ее же имя и поныне сохраню в тайне из чувства нежнейшей признательности к прекрасному полу, ибо ее обращение со мной было в высшей степени доброжелательным, без той недоступности, какая ограждает женщин от приставанья. Добиваясь близости с нею, я продал себя в рабство ее мужу, а тот, как и все его соплеменники, не страдая излишней ревностью, подарил меня жене – по той самой причине, по какой ревнивец старался бы держать меня подальше от жены, именно: по причине моей молодости и красоты.

Покуда все вышло по-моему, за обнадеживающим началом последовало продолжение. Вскоре я убедился, что ей приятны мои услуги, я часто ловил ее взгляд, отводимый со смущением, в котором трудно заподозрить чистоту сердца. С каждым днем я получал все новые ободряющие знаки, но слишком далеко развели нас обстоятельства, и я долго не осмеливался повести наступление, а она строжайше держалась приличий и не могла, порвав путы скромности, первой сделать шаг; в конечном счете страсть поборола мою почтительную сдержанность, и я решился на смелую попытку, чего бы мне это ни стоило. При первом же удобном случае, когда хозяин был в отъезде, я дерзко осадил крепость и штурмом взял ее. Я не преувеличиваю, говоря – штурмом, ибо сопротивление было отчаянным, на какое только способна совершенная добродетель. Она несколько раз грозилась позвать на помощь, а я убеждал в бесполезности этого, поскольку рядом никого нет, и, видимо, она поверила мне и не стала звать, а позови она людей – и я, может статься, отступил бы.

Поняв, что добродетель ее попрана, она покорилась судьбе и весьма долгое время дозволяла мне вкушать сладостные плоды моей победы; а завистница-судьба готовила мне дорогую расплату. Однажды в счастливейшие наши минуты нагрянул муж и прямо отправился на ее половину, едва дав мне время юркнуть под кровать. Другой насторожился бы, застав жену в таком состоянии, но этот был совершенно не ревнив, и все могло бы обойтись, не угляди он случайно мои ноги, торчавшие наружу. За них он и вытянул меня из-под кровати, после чего сурово глянул на жену и схватился за палаш, и он разделался бы с нею в два счета, но тут, очертя голову и кляня себя, я вступился за честь госпожи, взяв на себя всю вину, каковая, впрочем, дальше помыслов-де не пошла. Натура чрезвычайно одаренная, она так хорошо подыграла мне, что он, таки дал себя обмануть, но теперь его гнев обратился на меня, он грозил мне страшными карами, а насмерть перепуганная и потерявшаяся госпожа не нашлась вступиться и отвести их от моей головы; а могло быть и так, что прояви она участие ко мне – и в нем наконец пробудилась бы ревность, с которой уже не совладать.