Староста расправил бороду и вместе с доверенным лицом взошел на высокое крыльцо въезжей. «Вот чего, старички! — сказал он, потоптавшись, как бы разминая ноги, на крыльце. — Дошла-таки и до нас княжеская просьба. Вот барин вам скажет...» Доверенный негромко крякнул, поклонившись мужикам. «Вот чего, родные. Выручайте, Плот занесло на ваш остров, сделайте такую милость, помогите его стащить...» — «А где наш остров? Кто его дал нам? — удивились мужики. — Мы третий год бьемся, чтоб нам его прирезали...» — Отныне будет ваш, — пообещал доверенный. — Вот крест святой! На что нам хрест! Ты, чай, грамотный, бумагу напиши, чтоб нам его прирезали», — требовали мужики. «Если в этом году не прирежут, тогда мы его сами прирежем!» — погрозил кто-то в задних рядах. Не прошло и часу, как на берег повалил народ: мужики, ребятишки, бабы — одним словом, все Красновидово с баграми, топорами, канатами. Заняли все паромы и лодки, какие на пристани были, высадились на остров. «Давай, робя! Расчаливай! Навались! Эх, мать его курицу! Это ли мы видали...» — громким басом кричал перевозчик Кочкин. Силен был он, росту саженного, руки как весла, да что и говорить, бывало, погрузит двенадцать лошадей в паром и один везет через Волгу. «Запевай!» — крикнул Кочкин. И вот заиграла «Дубинушка», сотни голосов ее запели: «Раззеленая, сама пойдет! Идет, идет! Ори! Пойдет!» — раздавалось по широкому волжскому плесу, только эхо поддакивало в горах. В три дня как не бывало плота на берегу, пошел он вниз но матушке... Вот, братцы, как артелью работать, один задор... Скорее этой работы нет. Если бы дана была воля, что бы люди сделали!.. — глубоко вздохнул Тарас.

— Да-а, народ большая сила, только повернуть ее на верный путь, — сказал Трофим, кося глаз на Чилима, согревавшегося у жарника.

До глубокой ночи слушали рыбаки интересный рассказ Тараса.

Глава шестая

...Красновидовские богачи всех больше обрадовались этому островку, они загоняли туда целые табуны лошадей. Когда карташинцы увидели этих лошадей на острове, то пришли в недоумение. Староста выслал разведчиков, которые, вернувшись, доложили ему, что на острове орудуют красновидовцы, все луга поделили на пай, а самый лучший и большой из них достался попу.

— Как же так! — кричали на сходке карташинские тузы. — Остров испокон веков считался нашим, а тут нате, приехали черт-ти откуда, из-за Волги, и хозяйничают в наших лугах. Мы этого не потерпим...

Тетевцы тоже пронюхали, что остров больше не казенный, а красновидовский, и, не теряя времени на разговоры, приступили сразу к делу. Живо построили мост через живое урочище и начали все прибирать к своим рукам... Красновидовцы учуяли, что «враг» с чужой земли перешел на их луга, напали на тетевцев. Сражение было жаркое. Пятерых убили на лугах да десятка два оставили калеками. После окружного закрытого суда десятка полтора тетевцев и столько же красновидовцев, гремя цепями, зашагали по широким сибирским просторам... Карташинцы, услыша об этой схватке и закрытом суде, притихли, решили предъявить законные требования и сделать это скромнее, чем тетевцы.

— Ну, старички, кого пошлем отхлопатывать наши участки? — спросил староста карташинцев.— Я думаю, лучше Камалю, он жил в городе, артист, знает все входы и выходы...

— Камалю! — закричали карташинцы, поддержав предложение старосты.

Камаля, действительно, служил плясуном в балагане на толкучке, но, будучи очень неравнодушным к водочным изделиям, частенько закладывал перед выступлениями и однажды, выделывая коленца из камаринского, пошатнулся и, упав, захрапел на весь цирк... Правда, публика смеялась от души, но хозяину этот номер был не по нутру, и он выдворил Камалю из балагана. И теперь Камаля, скрепя сердце, постом и молитвой, жил на птичьих правах в своей родной Карташихе.

После долгих напутствий старосты Камаля зашагал с узелком на палочке по гладкой проселочной дороге в Казань. Гордясь порученным делом и не желая изменять дедовских законов, он, придя в город, первым долгом заглянул в кабак. Выпил косушку, затем другую, свернул цигарку и начал курить ее в глубоком раздумье: «Ограничиться ли на этом или еще одну пропустить?» Но в это время дверь кабака распахнулась, и с песней ввалился балаганный кутила, друг и собутыльник Камали...

— Ты ли это, Камаль?

— Да, это я, настоящий.

И на радостях Камаля немножко прошелся вприсядку под прибаутки Дрючкова. А потом уж взялись за руки, крепко облобызались и дружно сели за стол.

Утром Камаля проснулся в людской постоялого двора на Песках. Голова у него трещала, точно по ней пудовым молотом били... «Нешто сходить обхмураться чуточку? Ах, какой же сукин сын. И зачем меня черт затащил под красный фонарь на Песках! Все Дрючков, негодяй, сбил с панталыку... Ничего себе — отхлопотал луга... Что же я теперь скажу своим землякам?» — думал он, глядя на клопов и тараканов, сновавших по стене ночлежки. — «Эх, хоть бы на мерзавчика наскрести»,— выворачивал он карманы. Но все, что было так старательно выжато из мужицких карманов строгим старостой для подмазки судебного аппарата, осталось в макашинском кабачке да в заведении на Песках.

Всю обратную дорогу шел Камаля, поникнув головой, составляя планы, как бы ему из воды сухим выбраться. Наконец, он устал думать об этом, да и ноги уже отказывались передвигаться, - сел он на завалинку у одного дома в селе Никольском, на сердце так грустно стало, что застонал на всю улицу. Услышала его хозяйка, высунулась из окна:

«Что с тобой, добрый человек?»

«Катар, хозяюшка. Вот когда выхожу в дорогу, есть не хочется, а пройду немножко — душа трещит. Нет ли кусочка хлеба? Да и кваску не плохо бы...»

Когда он подкрепился, на душе полегчало. А мысли опять закружились, как пчелы около улья, в поисках выхода из положения. В голове его чуточку прояснилось, и, уцепившись за одну приятную выдумку, он улыбнулся: «Авось, как-нибудь вывернусь...» И смело зашагал в Карташиху.

«Хоть убейте, мужички! — докладывал на сходке Камаля. — Скажу по чистой совести, ничего из нашей затеи не вышло. Все деньги я рассовал: и писарю, как советовали, дал, и заседателю дал, а прокурор не взял, говорит — деньгами не принимаю. А надо было ему совсем другое... Стою у его двери, а с правой стороны жандарм, усищи крутит, выворачивает на меня глазищи. Вдруг, вижу, швейцар бежит, банку с творогом несет.

«Ты куда?» — спрашивает жандарм.

«Главный приказал».

— Значит, любит? — спросили мужики.

— Очень много потребляет. Говорит, это вместо лекарства, для омоложения крови. Вот, мужики, я шел и всю дорогу думал: «Если бы творожку ему корчажку подсунуть, тут ить пойдет для крупной личности... Тогда, определенно, дело выгорит».

Карташинцы поверили, но отстранили Камалю от почетной должности и тут же снарядили новых ходоков: Матвея Косова, Стрельцова и Перцева. «Если так, то теперь уж можно считать — луга наши...» — думал староста, нагружая ходоков корчагой творога и потирая руки, он уже намеревался отхватить себе самый лучший и большой пай в новых лугах.

Долго пришлось ждать ходокам приемного часа к главному прокурору. Наконец, он настал. Все трое ввалились в кабинет, печатая паркет лаптем. Матвей подал бумагу:

— Ваше благородие, ты нас извини, творожку принесли.

Матвей поклонился. А Стрельцов с Перцевым, прикрякнув, водрузили на прокурорский стол громадную корчагу. Тут прокурор посинел, нижняя губа его отвисла и задрожала, как у дряхлой лошади.

— Да как вы смели! — закричал он, топая ногами. Да я, вы знаете... В кандалы! В Сибирь!..

Как запустит свою благородную руку в корчагу и начал швырять в мужиков творогом. Матвей не успевал свое безбородое лицо отворачивать от сыпавшихся на него комьев. А Стрельцов с Перцевым, прячась за широкую спину Матвея, шептали:

— Попали, молодчики...

— Вон отсюда, мерзавцы! — стуча лакированными башмаками, визжал прокурор.

— К черту, с вашими законами, — ворча, торопливо бежали по лестнице ходоки, соря на мраморные ступени творогом с кафтанов.