– Может быть, мне не следовало все эти годы просто стоять в стороне, так ни разу и пальцем не пошевелив. Да, ты и в самом деле продирался по жизненному пути... О, Господи, как же ты продирался! Но я все время твердила себе, что твое упорство – лучшее из твоих качеств, что оно заслуживает всяческого одобрения. Это – настоящий мужчина, – так говорила я себе, – мужчина, которого я люблю. Даже когда мне становилось ясно, как ты обращаешься с людьми, я прощала тебе и это, потому что я считала, что ты поступаешь так в полном соответствии с твоим характером. Я твердила себе, что дело здесь отнюдь не в жестокости или беспощадности, а...

– Причем тут жестокость или беспощадность? Неужели самосохранение не важнее, чем...

– Да замолчи ты наконец! Постарайся выслушать меня! – сказала Диана. – Все эти годы... Господи, прошло столько лет, и вот во что ты превратился за это время! Вот во что! Я молча глядела на то, как ты раздавил Ди-Анджело только ради того, чтобы возглавить закроечный цех, а потом я видела, как ты угробил еще с полдюжины людей на фабрике ради того, чтобы оказаться на самой вершине. Я промолчала, когда ты морально уничтожил Робинзона, и я готова была наблюдать, не вмешиваясь, за этой твоей бостонской сделкой, хотя и знала, что ты вышвырнешь и Старика, и Бенджамина, и Бог знает скольких еще людей прямо на улицу! Или это будет называться отставкой, Дуг? Дашь ли ты им хотя бы возможность подать прошение об отставке? О, Господи! – и она закрыла ладонями лицо, не желая показать ему своих слез, не желая проявлять при нем слабость.

– Все это – совершенно разные вещи, – сказал Кинг.

– Нет, это абсолютно одно и то же, черт побери! Все это проделывается по абсолютно одинаковой схеме! Снова и снова, и снова... Люди уже давно не имеют для тебя абсолютно никакого значения, разве не так? Ты просто никогда ни о чем и ни о ком кроме себя не думаешь!

– Это неправда, Диана, и ты сама это знаешь. Неужто я не делал для тебя все, что ты только ни пожелаешь? Неужто все это время я был плохим отцом для Бобби? Разве не был я хорошим мужем...

– А что такого дал ты мне или Бобби? Крышу над головой? Пищу? Безделушки? А что ты дал нам от себя самого, Дуг? Разве я хоть когда-нибудь значила для тебя нечто большее, чем твой бизнес? Да и что я, собственно, представляю в твоих глазах, как не просто женщина, весьма приятная в постели?

– Диана...

– Признайся же в этом хоть самому себе! Ты говоришь, что бизнес это и есть твоя жизнь, и это действительно так! И вот, после всех лет подобной жизни ты, наконец докатился до точки! Теперь ты дошел до того, что готов убить ни в чем не повинного ребенка!

– Убийство, убийца, не нужно бросаться такими словами...

– А это и есть убийство! Самое настоящее! Можешь называть это как тебе угодно, но это – самое настоящее убийство! И ты сейчас собираешься совершить именно убийство, но, черт побери, на этот раз я не стану спокойно смотреть на то, как ты его совершаешь!

– О чем ты? Да понимаешь ли ты, о чем ты говоришь?

– Понимаю, прекрасно понимаю, Дуг. Я говорю о том, что ты обязательно уплатишь похитителям этот их выкуп.

– Нет, Диана. Я этого не сделаю. Я не могу этого сделать.

– Ты можешь. Дуг, и ты сделаешь это. Потому что на этот раз тебе придется выбирать между бизнесом и кое-чем еще, помимо жизни Джеффа.

– Это чем же?

– Если ты не уплатишь им, Дуг, я ухожу от тебя.

– Уходишь...

– Да, я забираю с собой Бобби и ухожу из этого дома.

– Погоди, Диана, ты просто сама не понимаешь, что ты сейчас говоришь. Ты же...

– Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что я говорю, Дуг. Отдай деньги этим людям, потому что если ты не сделаешь этого, я просто не смогу оставаться рядом с таким человеком! Я не смогу быть рядом со всей этой фальшью и грязью, в которую ты превратишь, если уже не превратил, всю нашу жизнь.

– Диана...

– Да. Да, ты ее превратил во что-то жадное, ненасытное и грязное, – повторила она. – Во что-то вроде этих ненасытных машин с твоей фабрики. Лоснящиеся...

– Диана, дорогая, – сказал он и потянулся к ней. – Не могла бы ты...

– Не прикасайся ко мне! – выкрикнула она и рванулась в сторону. – Не смей сейчас, Дуг! На этот раз тебе не удастся затащить меня в постель и утрясти все именно таким образом! Я не хочу, чтобы ты прикасался ко мне, Дуг. На этот раз ты просто совершаешь убийство, а я... а я сыта уже этим по горло!

– Я не могу уплатить эти деньги, – сказал он. – И ты не можешь просить меня об этом.

– А я и не прошу, Дуг, – холодно возразила она, – я требую этого. Когда эти люди позвонят тебе завтра утром, ты уж лучше постарайся, чтобы деньги эти были у тебя наготове. Постарайся, чтобы они были у тебя под рукой и дожидались вместе с тобой их инструкций. Дуг. Так что, будь любезен, постарайся позаботиться об этом.

– Я не могу их уплатить, – сказал он. – Диана, я не могу их отдать. И ты не должна просить этого у меня.

Но она уже успела выйти из гостиной.

Раннее утро. Город еще спит. Пронзительный предутренний холод как бы специально создан для тех, кто любит поздно просыпаться. Вместе с непроницаемой темнотой за окном он помогает вообразить свою постель единственным желанным прибежищем. Полы в квартире сейчас буквально ледяные и никому на свете не хочется в эти часы касаться их босой ногой.

Однако будильники начинают свой трезвон еще в темноте. Солнце в это время вроде бы и не думает вставать. Звезды уже побледнели и исчезают в бездонной глубине ночного неба, однако на восточной части горизонта еще невозможно разглядеть проблески зари. Утро заполнено мраком и будильники ввинчиваются в него своим пронзительным дребезжащим звоном, будто настроенные на одну и ту же волну, на одну и ту же песенку: “Доброе утро, Америка, не спи – время вставать и сиять”.

Да пропади ты, Америка, пропадом! – и тянутся сонные руки, чтобы выключить голос не знающего сна времени. Послав ко всем чертям Америку и грядущий день, какой-нибудь Джордж торопливо натягивает одеяло, пытаясь скрыться в тепле, где тело так уютно соприкасается с телом, но его снова вырывают из сна: “Джордж, пора вставать”!

М-м-м! Джордж, дорогой, время вставать. И Джорджи всего этого города выбираются из-под теплых одеял, покидают надежное чрево супружеских постелей, ступают босыми ногами на ледяную поверхность полов. Джорджи всего этого города дрожат мелкой дрожью, наспех одеваются и бегут умываться. Вода, которой они торопливо ополаскиваются (даже если она и теплая), кажется им пришедшей с каких-то обледенелых горных вершин. А тут еще предстоит пытка бритьем! Свет в ванной кажется им мрачным и холодным. Жена и дети все еще продолжают мирно спать, и есть что-то неестественное в том, что ты вдруг оказываешься единственным бодрствующим существом в квартире. Таким образом целый миллион Джорджей этого города совершают свой утренний туалет. В квартирах их по-прежнему холодно, однако радиаторы уже начинают ворчать, и скоро послышится шипение поступающего в них тепла, можно будет даже ощутить и запах этого тепла. Кофейник, поставленный на кухонную плиту, начинает подпрыгивать и щедрый аромат горячего напитка распространяется по всей квартире. Даже вода из-под крана начинает казаться немного теплее. И что самое прекрасное – солнце наконец поднимается из-за горизонта.

У него-то со вставанием нет никаких проблем. Солнце бодро приподнимает завесу ночи и выглядывает из-за нее, окруженное сияющим нимбом, который расцвечивает голубизной небесный свод над собой и поднимается все выше и выше, заставляя ночной мрак сворачиваться и обращаться в паническое бегство. Его желтые и оранжевые лучи расписывают оконные стекла, стены домов и крыши, заливают золотом мрачные воды реки Харб. И нет у него с этим вставанием никаких проблем – оно просто подымается все выше и выше. Вот теперь с полным правом можно сказать: “Доброе утро, Америка, не спи – время вставать и сиять”.