Прошло пятнадцать дней, прежде чем Эвелин осмелилась прокрасться в «Яблоневый коттедж» и вновь взяться за стирку и за уборку, а в нормальную колею жизнь там более или менее вошла только еще через три месяца. Тогда Джон Лалли взялся за «Похищение сабинянками», изобразив их ненасытными гарпиями. Идея дурацкая, но воплощена прекрасно и на стене курятника в надежде, что это спасет ее от подвала «Леонардо». Пусть лучше ветер и дождь не замедлят полностью стереть все краски.

Уже шесть недель крошка Нелл уютно и тихо гнездилась во чреве Хелен. Она унаследовала некоторую толику художественного таланта своего деда с материнской стороны, но, могу вас успокоить, ни йоту его бешеного характера и неврозов. От бабушки с материнской стороны она получила всю ее мягкость и кротость – и даже с избытком, но не ее склонность к острому мазохизму, столь часто сопутствующему этим превосходным качествам. Она унаследовала энергию и острый ум отца, но не его… ну… уклончивость. Она была полна готовности восприять красоту своей матери, но в отличие от матери еще и ощущение, что лгать – ниже ее достоинства. Разумеется, все это было просто счастливой случайностью, и счастливой не только для Нелл, но и для нас всех – тех, которым в дальнейшем предстояли встречи с ней. Но у нашей Нелл было еще одно свойство – притягивать к себе самые несчастливые и крайне опасные события и самых неприятных людей. Быть может, так было написано у нее на роду – обладать таким вот магнетизмом, унаследованным от Отто, отца Клиффорда, чья жизнь в былые годы также была полна опаснейших случайностей. А быть может, как сказала бы моя мать, где ангелы, там и демоны. Зло очерчивает добро, словно пытаясь замкнуть его: ведь добро – это мощная движущая динамичная сила, а зло – подтачивающая и сковывающая. Ну, сами решайте, что и как, знакомясь с историей Нелл. Это ведь рождественский рассказ, а Рождество – время, когда полагается верить в хорошее, а не в плохое, и победителем видеть первое, а не второе.

Что до Хелен, то она заподозрила, что, может быть, Нелл или еще кто-то уже существует, потому что стала подвержена легкой тошноте, возникавшей, если она слишком быстро вставала. И потому что груди у нее так набухли и ныли, что она почти ни на минуту о них не забывала, как забывают почти все женщины, почти всегда, пока и если они не беременны. Эти симптомы, учтите, могут – так она себе внушала – быть следствием любви, и только. Дело в том, что Хелен не хотела быть беременной. То есть еще не хотела. Слишком много надо было сделать, увидеть, обозреть и обдумать в мире, который так внезапно включил в себя Клиффорда и стал иным.

Да и как это она, Хелен, сама еще толком не вступившая в мир, принесет в него кого-то еще? Как сможет Клиффорд любить ее, если она будет беременной, иными словами больной, оплывшей, слезливой – какой была ее мать во время своей последней катастрофической беременности всего пять лет назад. Дело кончилось выкидышем – жутким и дьявольски запоздалым, на предпоследнем месяце, и Хелен ощутила жуткую жалость и дьявольское облегчение, когда это произошло, и впала в мучительное смятение из-за такого противоречия в своих чувствах. А Джон Лалли сидел возле жены и держал ее руку с нежностью, какой Хелен никогда у него прежде не замечала, и она поймала себя на ревнивой зависти – и тут же приняла решение уехать из дома сразу же по окончании школы, и поступить в Школу художеств, и ВЫБРАТЬСЯ ОТСЮДА, ВЫБРАТЬСЯ ОТСЮДА…

Короче говоря, Хелен теперь просто хотела забыть прошлое, и любить Клиффорда, и готовиться к блистательному будущему, и не быть беременной. Ведь Клиффорд попросил ее выйти за него замуж. Попросил? Или просто сказал в одну из их бессонных пленительных ночей – отчасти липкой, отчасти шелковистой, отчасти бархатисто-черной, отчасти осиянной лампой: «Надо бы рассказать моим родителям. Им потребуется какая-нибудь брачная церемония, они такие». И вот так, мимоходом, дело было решено. Поскольку родители невесты явно ничего устроить были неспособны, обязанность эту приходилось возложить на родителей жениха. К тому же доходы вторых превосходили доходы первых в пропорции 100 к 1 или где-то около этого.

– Может быть, нам ничего не устраивать? – спросила Хелен у Синтии, жены Отто, во время обсуждения свадебной церемонии: когда да как. Клиффорд привез ее в родительский дом в Сассексе, чтобы познакомить с родителями и объявить, что они женятся – причем все в один день. Пылкий мальчик! Дом был построен в XVIII веке и окружен участком в двенадцать акров. Даннемор-Корт, читатель. В его сады раз в год допускаются туристы. Возможно, и вы там побывали. Он славится своими азалиями.

– Почему ничего не устраивать? – сказала Синтия. – Стыдиться тут нечего. Или есть чего?

Синтии было 60, выглядела она на 40, а вела себя как в 30. Миниатюрная, элегантная, жизнерадостная брюнетка, в которой не было ничего английского, твидовому костюму вопреки.

– Нет, нет, – ответила Хелен, хотя ночью дважды убегала в ванную, а в те дни до всеобщего распространения пилюли симптомы беременности были хорошо известны каждой молодой женщине. И в большинстве социальных сфер все еще считалось, что быть беременной и незамужней – стыдно.

– Поэтому воздадим должное такому событию, насколько это в наших возможностях, – сказала Синтия. – А кто будет платить – фу! Этикет, правила хорошего тона – такая ветошь и скука, вы не находите?

Разговаривали они в парадной гостиной после второго завтрака. Синтия составляла букет из весенних цветов в вазе – их только что срезали в саду и они поражали разнообразием. Хелен показалось, что они занимают Синтию куда больше судьбы собственного сына.

Однако попозже Синтия сказала Клиффорду:

– Милый, ты уверен, что отдаешь себе отчет в своей затее? Ты ведь еще ни разу женат не был, а она так юна, и все это так неожиданно.

– Я знаю, что делаю, – сказал Клиффорд, польщенный ее вниманием. Оно уделялось ему очень редко. Его мать всегда была поглощена заботами об его отце, или о цветах в вазах, или таинственными телефонными звонками, после которых надевала выходной костюм и упархивала. Его отец нежно улыбался ей вслед: что нравилось его жене, нравилось ему. Между ними, казалось, не было места для Клиффорда ни в детстве, ни теперь, когда он вырос. Они не сумели выкроить для него пространства и вытеснили его.

– Мой опыт в отношении мужчин, – сказала Синтия (и Клиффорд с грустью подумал, что опыт этот довольно-таки велик), – свидетельствует об одном: когда мужчина утверждает, что знает, что делает, он этого как раз и не знает.

– Она дочь Джона Лалли, – сказал Клиффорд. – Одного из великих наших художников. Если не самого величайшего.

– Ну я о нем никогда не слышала, – сказала Синтия, на чьих стенах висели ничем не примечательный этюд Мане и недурная коллекция набросков Констебла. Отто Вексфорд был директор компании по перегонке спирта. Дни вексфордской бедности остались в далеком прошлом.

– Но услышишь, – сказал Клиффорд. – Когда-нибудь. Во всяком случае, насколько это будет зависеть от меня.

– Милый, – сказала Синтия, – художника делает великим его великий талант, а не ты и не «Леонардо». Ты не Бог.

Клиффорд только поднял брови.

– Да? Я намерен взять управление «Леонардо» в свои руки, а в Мире Искусства это сделает меня Богом.

– Что же, – сказала Синтия, – мне все-таки кажется, что кто-нибудь вроде Анджи Уэлбрук с парой золотых приисков…

– С шестью, – вставил Клиффорд.

– …была бы, ну-у… менее удивительным выбором. Но, конечно, твоя Хелен очень мила.

Было решено, что они сочетаются браком в Иванов день в сельской церкви (нормандской, с древними кладбищенскими воротами), а свадебный прием будет устроен в большом шатре на газоне перед домом, ну словно Вексфорды принадлежали к родовитым землевладельцам.

К которым они, естественно, не принадлежали. Отто Вексфорд, строительный подрядчик, бежал со своей еврейкой-женой Синтией и с их малолетним сыном из Дании в Лондон в 1941 году. К концу войны, которую Синтия, повязав волосы шарфом, провела в цеху военного завода, а Клиффорд в сельской глуши Сомерсета, как эвакуированный ребенок без узды, Отто стал майором разведки и приобрел много нужных друзей. Ушел он из разведки или нет, его семья толком не знала, но, как бы то ни было, он преуспел в мире послевоенного финансового и строительного развития, и теперь был богатым, влиятельным, разборчивым человеком, держал в конюшнях своего помещичьего дома XVIII века не только лошадей, но и «роллс-ройс», а его жена вместе с другими любителями лисьей травли скакала за гончими и имела любовников среди родовитых соседей. Тем не менее «своими» они так до конца и не стали. Может быть, дело было просто в их слишком блестящих глазах, их жизнерадостности – они читали романы, они вели себя непредсказуемо. Приезжаешь к чаю, а в гостиной сидит конюх и, не моргнув глазом, заводит разговор точно равный с равными. Тем не менее приглашение на свадьбу приняли все. К Вексфордам относились хорошо, хотя и с осторожностью, а молодой Клиффорд Вексфорд уже составил себе имя – слишком развязный, себе же во вред, но занятный, а шампанского будет вдоволь и угощение прекрасное, хотя совсем не английское.