– Меня знают только Борис Михайлович и Василий Васильевич, начальник службы безопасности. А в офисе мне запрещено показываться. Тайный агент я, понимаешь? По особо деликатным поручениям.

– А как ты думаешь, она догадывается, что ее хотят убрать из фирмы? – проглотил Смирнов "особо деликатные поручения".

– Догадывается, точно. Но и думать не думает, что альтернатива этому – смерть в подъезде или в собственной машине. Жалко ее. Баба она хорошая...

Последнюю фразу, закончившуюся мечтательным вздохом, Смирнов не слышал. Он, закусив губу, думал о Юлии. Стылый, подосадовав, что шпилька осталась не воспринятой, продолжил:

– Мне кажется, что ты должен попытаться ее спасти. Хотя бы потому, что вы часто видитесь, ездите вместе, и у тебя есть шанс загреметь на небеса вместе с ней.

Смирнов молчал, исподлобья поглядывая на радетеля своей подруги. И своего радетеля.

– Ты что смотришь? – спросил Стылый простецки.

– Да не верю я тебе. Знаешь, что из твоих слов получается?

– Что?

– Да то, что тебе приказали устранить Пашу... Ты же докладывал о нем своему начальнику? Докладывал. И он наверняка подумал, что не зря Центнер и Юля в одном доме тайком тусуются. И приказал тебе помимо Юли и с Пашей разобраться. И ты, сукин сын, расправился с ним моими руками. Расправился и меня в свою выгребную яму с головой окунул. Повязал, короче, по рукам и ногам.

– Шерлок Холмс... – с улыбкой протянул Стылый. – Ничто от твоего дедуктива не спрячется. Устранить человека чужими руками в нашем деле – это шик, высший класс. Кстати, Паша – это тот гангстер в третьем поколении, о котором я тебе рассказывал... Он нас крышевал.

– Ну-ну... – Смирнов представил Юлию в компании Центнера. – Ну и как ты мне предлагаешь ее спасти?

– Ты должен убедить Остроградскую оставить фирму, и уехать с тобой в кругосветное свадебное путешествие. С Пашиными деньгами, естественно.

– Вот почему ты их мне подарил...

– Факт. Благотворительностью я не занимаюсь, масштаб не тот. Так как, поговоришь с Юлией?

– Бесполезняк. Утопия... – проговорил Смирнов, вспомнив свою несгибаемую подругу.

Стылый скривился.

– Мне бы кто такое предложил... Кругосветку. Представь: волны с хохолками пены, яхта под парусами, белая майка с какой-нибудь идиотской надписью типа "Поцелуй мою биту, она не мажет", сухой мартини в высоком стакане с трубочкой и любимая женщина в прохладной каюте. В бикини, с туманными глазами и розовыми пятками...

– Юля не согласится уйти, – покачал головой Евгений Александрович. – Полезет в бутылку. Сто пудов. Она не только Дева, но и Коза. Термоядерная смесь.

– Тогда ей конец, – Стылый с жалостью смотрел на Смирнова. – И мне, и тебе тоже.

– И каким это образом конец?

– Это просто, как дважды два. Хоть я и сказал Василию Васильевичу, что не имею к исчезновению Центнера ни малейшего отношения, со временем он сообразит, как это исчезновение использовать в интересах Бориса Михайловича. Короче, он Пашу на Юлю повесит, зуб даю, повесит. Скажет братве, что по слезной ее просьбе убил его ты. Она его к тебе заманила, а ты убил. Свидетели, поверь, найдутся. Та же уборщица Рая хотя бы. И тогда я, тебе, дорогой Евгений Александрович, не завидую. Они на краю света тебя найдут. И по капельке всю кровь выпустят. Из тебя, из Юлии, из твоего сына, из твоей доченьки и мамочки, а также из всех твоих домашних тараканов. После всего этого ты расколешься, и все про меня и себя расскажешь.

– А почему ты тогда со мной канителишься? Мог бы давно меня вечерком на улице подстрелить. Или, что совсем хорошо, инсценировать что-нибудь популярное и убить нас обоих?

– Что-нибудь популярное? Типа твоей ссоры с ней, любовницей? С ее убийством зазубренным кухонным ножом и последующим твоим ностальгическим самоубийством через повешение на батарее парового отопления? Мог, конечно. Но в награду за устранение Остроградской меня убили бы. Ликвидаторы таких известных людей, как она, продолжительностью жизни не отличаются, ты это хорошо знаешь. А если бы я убил тебя одного, то мне все равно пришлось бы продолжать работу с Юлией. И потому я решил на вашу с ней сторону переметнуться. Это единственный для меня шанс и рыбку съесть и на не сесть. Вы же – гуманисты, вы на всякий случай или просто так не замочите.

– Это точно, – скривился Смирнов.

– Ну так что ты выбираешь? Смерть Бориса Михайловича, или свою смерть и смерть своих близких?

Смирнов представил свою мать зарезанной. Замученного сына. Дочь, убитую ударом тяжелого ботинка. И с ненавистью посмотрел на Стылого.

Тот напомнил ему кобру, ушедшую на заслуженный отдых в расцвете сил.

– Послушай, а ты и в самом деле работал в органах? – спросил он, спросил, чтобы хоть на минуту вырвать из сознания жуткие картины, навеянные собеседником.

– Майор в отставке, – хмыкнул Шура. – И учился, между прочим, не в Минске, а в Москве.

– В КГБ бывают отставники?

– Бывают. Выперли меня в девяносто первом, сразу после августовских событий.

Жуткие картины – убитые сын, дочь, мать – не покидали сознания Смирнова.

– Я могу навести справки, – продолжал он изгонять их. – У меня есть на Лубянке один человек...

– Якушкин Иван Карлович, полковник?

– Откуда ты знаешь!?

– Ты Юлии о нем говорил... А у нас в фирме святое правило – раз в неделю каждый сотрудник должен исповедоваться в СБ. С кем был, с кем жил, что узнал и так далее.

– И Юлия исповедовалась?

– Естественно. И данные твои паспортные у нас есть. И еще на пять тысяч человек. Перед сбором подписей на выдвижение кандидатур Борис Михайлович дарит их своим друзьям. Так что ты раз пять голосовал за политических уголовников и проходимцев.

– Замечательно... – протянул Смирнов, игнорировавший свободное волеизъявление после известного выступления Ельцина в сенате США. – Значит, ты на нашей с Юлией стороне...

– Да. И если мы втроем хотим выжить, мы должны сразиться с устоями нашего государства, с его костяком, с его скелетом в виде организованной преступности и Бориса Михайловича как ее неотъемлемой части.

Стылый, пытаясь добраться до сердца Смирнова, экспериментировал со стилями речи.

Евгений Александрович представил себя, сражающимся со скелетом своего государства. Его чуть не передернуло.

– Предпочитаю бороться с мельницами... – сказал он. Помолчав с минуту, проговорил задумчиво:

– Значит, ты предлагаешь мне убить Бориса Михайловича...

– А что? Его уход на тот свет решил бы все проблемы. Юлины, мои и твои.

– Ну-ну. Я убиваю, а ты становишься на его место.

Стылый пожал плечами:

– Если вы с Юлей захотите этого. Но вообще-то мне место Василия Васильевича больше нравится.

Смирнов, встал, подошел к окну и, найдя пейзаж неизменившимся, проговорил:

– Знаешь, что мне кажется? Мне кажется, что ты, подсознательно, не подсознательно, хочешь сделать из меня киллера. Из меня, чистюли-ученого, любителя Окуджавы и легкой симфонической музыки... Ты хочешь, чтобы все стали такими, как ты.

– А что? Классная работа, непыльная и денежная, – Стылый пропустил мимо ушей догадку Смирнова. – К тому же из таких, как ты, получаются неплохие ликвидаторы. Я в свое время писал диссертацию на тему организации их научного подбора и подготовки.

– Защитился?

– Нет, не успел, руководителя уволили.

Смирнов налил себе вина. Выпил. Увидел пиццу. Взял кусок. Начал есть, посматривая "Вести". Показывали репортаж об очередном заказном убийстве в Петербурге.

Стылый последовал его примеру. Посматривая телевизор, расправился с двумя кусками, очистил зубы языком и сказал:

– Ты еще можешь один смыться... Со всеми деньгами. Я бы на твоем месте так и поступил... Юлия тебе не пара. Ты хочешь лежать под пальмой, возделывать бататы и растить детишек, а у нее, как ты хорошо знаешь, ко всему этому сердце не лежит.

– Не, смыться не смогу, – вздохнул Смирнов. – Исключено. Не то воспитание. В душе я остался комсомольцем. А если сам хочешь смыться – бери половину денег и мотай на юга. Представь: вместо всего этого городского дерьма вокруг синие волны с хохолками пены, а ты яхте под парусами, лежишь на полубаке в белой маечке с идиотской надписью, сухой мартини в высоком стакане с трубочкой стоит под рукой, и девушка в бикини дожидается тебя в прохладной покачивающееся каюте. Девушка, потрясающе глупая и понятливая, как само счастье...