"...А это Борис Михайлович... Любопытная была охота! Как он бежал на меня, бежал, расстегивая ширинку. А я его на перо насадил".

А потом, когда могил будет много:

"...А это г-н N, последний трофей. Я убил его без излишеств... Простенько и со вкусом... Опыт – есть опыт. Что-то он из человека выхолащивает".

Черт! Может быть, я еще не убийца, но психология убийцы разворачивается во мне стремительно. Значит, я был им втуне. Значит, убийца сидел во мне. И они просто вытащили его на свет божий.

В восьмом классе я плакал над тельцем убитой мною голубки. Убитой из рогатки.

На втором курсе сломал кирпичом руку однокурснику Коле Матвееву. Чтобы он смог слинять из колхоза.

Потом убивал сурков. Душил петлями. Красных сурков из красной книги...

А теперь начну убивать людей. И привыкну их убивать, так же, как привык убивать сурков. Привыкнуть легко. Потому что хочется есть и смотреть на голубое небо.

Утром, – Евгений Александрович только поднялся и, еще не умывшись, возился на кухне, – в дверь позвонили.

Евгений Александрович на цыпочках прошел в прихожую, посмотрел в глазок. Увидел усатого длинноволосого, с иголочки одетого человека. В руках у него был кейс.

– Это я, Шура, – сказал человек, с трудом отклеивая усы. – Ваша мама пришла, молочка принесла.

Евгений Александрович открыл дверь. Лицо Стылого было красноватым от загара.

– Я только что из Хургады, – сказал он, снимая и протягивая хозяину парик.

– Что-нибудь случилось? – заволновался Смирнов, механически приняв головной убор шпионов и плешивых.

Шура не ответил. Пройдя в прихожую, посмотрелся в зеркало, прошел в комнату, уселся на диван и принялся разглядывать комнату, видимо, с целью определить, что в ней изменилось за его отсутствие.

– Так что случилось? Зачем ты летал в Хургаду? – повысил голос Евгений Александрович.

– Могло случиться, – бросил Стылый, с интересом разглядывая мобильный телефон, лежавший на столике. – Вчера днем я совершенно случайно узнал, что по Юлии работает еще одна наша группа. И что вечером твою невесту должны напоить до поросячьего визга и утопить в море. Там каждый день пьяные русские среди кораллов тонут, да так настойчиво, что в газетах об этом уже не сообщают.

– И ты мне не позвонил!?

– Времени не было. Хорошо еще, что туда самолеты каждые два-три часа летают.

– И что? Говори! Что с ней?

– Сейчас, я думаю, она спит без задних ног. Одна, не думай. Одна-одинешенька, как и полагается преданной невесте. Вчера познакомилась в баре с французами из марсельского кабаре и сидела с ними до утра, беседовала об особенностях развития капитализма в недрах Московской области.

– Так ты ее, значит, спас?

– Конечно. Теперь ты мой должник. Ты представляешь, как я рисковал? Налил бы вина. В самолете не пил, боялся, что пасут.

Смирнов налил. Принес бутербродов.

– Теперь мы в расчете, – расправившись с едой, погладил себя по животу Шура. – Четыре бутерброда с осетриной и полтора стакана отличного вина за жизнь любимой женщины это щедро, спасибо.

– Надо было тебе с ней остаться. Я бы рассчитался десятью бутербродами. Кстати, как у тебя дела с дефекацией? Помогло мумиё?

– Все нормально, забудь об этом, – махнул рукой Стылый. – Я хотел остаться. Но эти французы... Я думаю, они до нее и танковый корпус Роммеля не допустили бы.

– А ты никого за собой не привел?

– Обижаешь, начальник. Мы это в первом классе проходили.

– Расскажи все, как было.

– А что рассказывать? Один мой должник шепнул, что Витка Соболев, фирменный терминатор, улетает в Египет. А он знал, что...

Шура смешался. Смирнов понял, что его захмелевший собеседник чуть не сказал то, что ему, Смирнову, знать не положено. Но виду не подал.

– Он знал, что там Юлия отдыхает, – продолжил Стылый, зевнув напоказ. – Ну, я переменил личность и полетел.

– У тебя здорово получается. Осанка – и та другая.

– Осанка в деле перевоплощения – это самое главное. А усы, парик – это так, штрихи. В обычной жизни я нарочно сутулюсь, чтобы...

– Так как все было? – перебил Евгений Александрович разговорившегося апологета Шерлока Холмса.

– Витька Соболев по бабам специалист. Они от одного его вида дышат на десять процентов чаще. И меняют прокладки каждые четверть часа. Нашел я их в старом городе, в рыбном ресторанчике. Она – красавица писанная, волосы длинные рыжие, личико загорелое, но в самый раз, глаз, короче, не отведешь. Ну, устроился я подальше, немца начал из себя изображать – язык знаю не хуже Владимира Владимировича. А они – хиханьки-хахоньки, ля-ля-тополя. Глаза загадочные... Уславливались ночью нырять с аквалангами. Соболев говорил, что это незабываемое занятие – плавать лунной ночью среди кораллов и спящих рыб. Юлия вообще раскраснелась, взгляд затуманился, смотрит на него сквозь ресницы длиннющие, а ручкой в сумочке пре... ну, в общем, что-то типа прокладок нащупывает. А Соболев, уважаю, умный был парень, говорит примерно следующее:

– А давайте, милая Юлечка, свидание под водой устроим? Под фонарем? Я приду, вернее, приплыву с цветами и буду плавать взад-вперед нетерпеливо, на часы поглядывая. Вы опоздаете минут на десять, и явитесь как морская богиня, явитесь, и мы рука об руку поплывем смотреть кораллы. И может быть, среди них, причудливых, сказочных, вы скажете мне "Да" и сделаете меня счастливейшим на свете Ихтиандром...

– Если бы ты знал, как меня достаешь... – признался Смирнов, жалея, что вчера не взял больше вина.

– Что, Мария Ивановна слиняла? – вперился в него Шура понимающим взглядом.

– Нет, ты допрыгаешься...

– Ну ладно, ладно, больше не буду. Понимаешь, как только вспомню, как ты в моей заднице паяльником ковырялся, так меня и тянет какую-нибудь особенную гадость сказать.

– А ты забыл, за что я тебя паяльником зондировал? – набычился Евгений Александрович.

– Ну ладно, ладно, давай завяжем старое поминать, непродуктивно это. В общем, договорились они на рандеву в одиннадцать вечера у кораллового рифа, что наискосок от пирса. Потом ты позвонил, она в туалет сразу убежала, чтобы, значит, Витька не слышал. Вернулась, вся улыбчивая – ты, небось, ей про любовь говорил, уговорила здоровущего омара и пошла в обнимку с Соболевым к отелю. В фойе он предложил к нему в отель ехать, ананасы с шампанским на широкой его кровати кушать, но Юлия отказалась, хотя и пьяненькая была. "Что ты, милый, – сказала. – Я как-никак невеста, я другому отдана и буду век ему верна".

– Врешь.

– Вот те святой истинный крест! – перекрестился Стылый. – Я же тебя нарочно доставал, по злой памяти. Про презервативы и прочее выдумывал из жалкой мести. А Юлия, я видел, только о тебе и думает...

– Ну-ну. В сумочке она, конечно, не пакетик с презервативом нащупывала и не упаковку с прокладками, а мою фотографию...

– Не знаю, не видел. Когда я в номер ее пробрался, она уже спала. Я осторожно так таблеточку ей за щеку сунул, чтоб не подымалась до ночи, взял ее купальник, потом ноги, грудь в ванной побрил – себе, конечно, – Стылый поднял брючину, показывая гладкую лодыжку, на который шелковый платок никак не задержался бы, – и, поехал в город за рыжими волосами и аквалангом. Короче, когда я к Витьке на свидание подводное нарисовался, он меня в упор от Юлии отличить не смог, хотя и фонарь у него был аховый. С орхидеями офигенными, подплыл, ста баксов, точно, не пожалел. Ну и дурак, я сразу понял, что перо у него в букете.

Потом кино было. Он букетом меня приманивать стал, как кошку сметаной, а я возьми и вынь из-под чашечки купальника поролона кусок, которым я грудь третьего номера изображал. Витька аж рот раскрыл, я видел. Этого секундного замешательства мне хватило. Видел бы, как его кишки среди кораллов расплылись! Красота! Жаль только вволю полюбоваться не удалось – рыб этих тропических миллион налетело, будто и не спали. А как я его за эти кишки на глубину тащил – хоть сценарий пиши! Дарю сюжет, писатель! Нет у тебя вина больше?