Рука мистера Гамильтона опустилась мне на запястье.

– Подождите, я хочу, чтобы вы кое-что послушали.

Его пальцы были холодными и жесткими, словно пальцы трупа, а черный шелк неприятно скользнул по моей коже. Я тут же села. Я уже тряслась от холода, и если я и содрогнулась лишний раз, то, думаю, он этого не заметил. Во всяком случае, я себя в этом убедила. Как только я уселась, он сразу же убрал руку. А потом в холодном воздухе раздалось нечто, похожее на неземную музыку – мягкие, чистые звуки, которые падали, словно капли воды в замерзший колодец.

– В том, что живешь в варварской стране, есть и некоторые преимущества, – мягко заметил мистер Гамильтон. – Полагаю, немногие английские джентльмены в паши дни и в наш век имеют придворного менестреля. Так вот, мисс Гордон, он перед вами.

Я обернулась, проследив взглядом направление его вытянутой руки. Теперь, когда он показал туда, я смогла разглядеть высоко у северной стены очертания балкона или галереи.

– Очень интересно, – сказала я, пытаясь удержаться от того, чтобы зубы мои не стучали. – Но не могли бы мы послушать его в гостиной?

– Такая музыка более эффектно звучит здесь, – коротко ответил мистер Гамильтон. Холод, казалось, только оживил его; на его скулах появились пятна румянца, а его глаза сияли. – Дейвей! – прокричал он, поднимая голову. – У нас сегодня гостья. Сыграй ей что-нибудь из твоего лучшего.

Музыка прервалась, зазвучали разрозненные звуки – менестрель пробовал инструмент, словно искал вдохновения. Наконец струны нашли мелодию, и голос запел.

Этот голос явно принадлежал немолодому человеку, но он был чистым и глубоким, несмотря на то, что дрожал. Я знала эту балладу; то была история несчастной фрейлины Марии, королевы шотландцев, которая забеременела от Дарнлея, мужа королевы. Движимая отчаянием, девушка попыталась за ужасным деянием скрыть свою вину. Она взяла новорожденного младенца, положила его в крошечную лодочку и пустила лодочку по морю...

Старый Дейвей был артистом – я почти слышала голос несчастной девушки. Я повернулась к хозяину с улыбкой восхищения, но моя улыбка застыла, стоило мне увидеть его лицо.

Он поднялся, его черные руки оперлись на крышку стола, и он закричал что-то дрожащим от ярости голосом. Слова были кельтскими, я узнала язык, но не смогла разобрать значения слов. Музыка прервалась, словно струны в одно мгновение перерезали ножом.

– Но что случилось? – запинаясь, спросила я. – Он пел замечательно!

– Он прекрасно знает. Он знает, что никогда не должен петь в моем доме эту песню...

Говорят, в первую ночь в незнакомой кровати никто и никогда не спит хорошо. И, разумеется, я тоже не думала, что сразу сумею уснуть в ту первую ночь в Блэктауэре. На душе у меня было нелегко. Я никогда не видела, чтобы мужчина так страдал, как мистер Гамильтон, когда он вскочил со стула и закричал на певца. Это неспроста. И еще я вспомнила, что несчастную леди из баллады звали Мэри Гамильтон. Даже если эта история была правдива, с чего бы человеку, вроде мистера Гамильтона, страдать от припадков чувствительности и столь ревностно охранять репутацию весьма отдаленной прародительницы?

Мне хотелось бы это узнать не только из праздного любопытства, но еще и потому, что мне предстояло жить в одном доме с мистером Гамильтоном. Если он вообще подвержен подобным всплескам эмоций, тогда... – Тут я сказала себе, что все это глупости, и все же не могла забыть его лица, почерневшего от ярости, с губами, искривленными так, как не удавалось их изуродовать даже шраму.

Я полагала, что и во сне буду видеть это лицо или лицо бедной Мэри Гамильтон, но ничего подобного не случилось. Когда я проснулась – отдохнувшая и посвежевшая, все вместе предстало передо мной совсем в другом свете. Здоровый ночной сон помог мне увидеть события предыдущего вечера в соответствующей перспективе, и я отбросила их как странные, но не имеющие особой важности. В этом доме был человек, который в первую очередь вызывал мое нетерпеливое любопытство, и в данном случае я имела возможность незамедлительно его удовлетворить.

Когда Бетти принесла мой завтрак, я спросила ее, где находится комната мисс Гамильтон. Она ответила, что это четвертая дверь по коридору, следующая за комнатой миссис Кэннон, однако она не скрывала, что мой вопрос ее, без всякого сомнения, удивил – так широко Бетти раскрыла глаза. Это была мелочь, но она лишь подтвердила сложившееся у меня мнение о том, что юная леди находится в небрежении, и еще больше разожгла во мне желание стать ее другом.

Не знаю, чего я ожидала, – полагаю, я думала увидеть полупустой чердак, заставленный вышедшими из употребления стульями и детскими кроватками. Но вместо этого я оказалась на пороге комнаты, походившей на будуар принцессы из волшебных сказок. Это была самая роскошная и разукрашенная комната из всех, которые я когда-либо видела, – розовые китайские обои с павлинами, цветами и фруктами, розовые дамасковые занавеси на окнах и позолоченные ножки кровати. Ковры были голубыми, с вытканными на них розами величиной с кочан капусты. Узлы лепт и шелковых цветочных бутонов свивались в самых неожиданных местах и фестонами окружали оконные ручки, а массивное золотое зеркало эпохи барокко было повешено так, чтобы отражать кровать. В комнате было огромное количество мебели – инкрустированной, или лакированной, или украшенной резьбой.

В центре большой кровати, обложенная отделанными кружевами подушками, сидела юная девушка. Золотые локоны, сложным образом завитые, падали ей на плечи. На коленях у нее лежала раскрытая книга, и даже от двери я могла разглядеть, что то был не роман, но один из новых модных журналов с картинками, на которых красовались леди с кукольными личиками, разодетые по последней, самой кричащей моде.

А потом я перевела взгляд от меха, и шелка, и от золотых локонов на личико девушки – и сказка кончилась. Ее глаза встретились с моими, она смотрела не моргая. Глаза были бледно-голубыми, щеки бледны смертельной бледностью.

– Кто вы? – требовательно спросила она тонким, ворчливым голосом. – И по какой причине вы вломились сюда?

– Прошу меня извинить, мисс Гамильтон, – произнесла я. – Мне так хотелось встретиться с вами! Я – Дамарис Гордон, секретарь вашего отца.

– Мой отец собирается на вас жениться? – холодно спросила она.

– Ну что вы! Нет, разумеется, нет! Как подобная мысль могла прийти вам в голову?

– Дженет – моя горничная – говорит, что он может. Она сказала, что вы молоды и ничего из себя, не считая этих ужасных волос. – Ее голубые глаза внимательно оглядели меня, а потом вернулись, вероятно с целью сравнения, к изображениям жеманных леди на страницах модного журнала. – Вы не красавица, – решила она, – но, может быть, мужчина мог бы счесть вас привлекательной.

– Моя дорогая мисс Гамильтон – вы не должны говорить такие вещи! Что вы, такая юная и невинная, можете знать о мужчинах?

– Я прочла много романов, и мужчины в них часто увлекаются женщинами из прислуги.

Это было чересчур. Пожалуй, такого не следовало спускать ей с рук, несмотря на ее увечность. Но прежде чем я успела ответить, мисс Гамильтон продолжила:

– Если вы не являетесь любовницей моего отца, зачем вы тогда приехали? Почему вы покинули Лондон ради такого жалкого места? Ах, балы, магазины, прекрасные дома, двор... вы видели королеву? Как она выглядит?

Из всех жителей Лондона я была последней, кто был готов обсуждать балы и изящество знати, но свое богатое воображение я могла использовать без всяких угрызений совести. Открыв рот, девушка слушала мои цветистые сказки, и в ее манерах появилось нечто, если не более уважительное, то хотя бы более сердечное. Я выполняла роль Шахерезады до тех пор, пока одна из горничных – Дженет, или о ком там она еще говорила, – не вошла, чтобы унести поднос, оставшийся после завтрака.

– Полагаю, ваш отец ожидает, что я немедленно приступлю к своим обязанностям, – сказала я. – Теперь мне пора идти.