собственной значимости. В родившемся сыне он видел нечто другое, чем мама и бабушки: не

объект любви, а объект перспективы будущего, его самого за минусом совершенных когда-то

ошибок и промахов. До определенного момента отец практически не вмешивался в Славино

воспитание, а мама, словно предчувствуя отдаленную грозу, пыталась дать своему сыну как можно

больше ласки, тепла и обожания – по-другому защитить его от внешнего мира она не могла.

Образ моего старшего брата в детстве навсегда запечатлелся в моем сердце: черные взъерошенные

волосы, веснушки, озорные синие глаза, белые, чуть выступающие вперед зубы, ободранные

коленки и рогатка в руке. Он все время придумывал для нас различные забавы, смеясь над

собственными выдумками и получая от всего неимоверное наслаждение. Наверное, если бы у меня

не было брата, я никогда не узнала бы, что можно читать с фонариком под одеялом, что можно

вызывать фей и колдунов или клеить самолеты. Я бы никогда не лазила по песочным карьерам,

чтобы посмотреть на гнезда ласточек, и не плавила олово в железной ложке у бабушки на огороде.

Многими самыми радостными детскими воспоминаниями я обязана своему брату.

А потом Слава как-то неожиданно вырос, у него начал ломаться голос, и папа понял, что теперь

многое, если не все, зависит от его мужского воспитания.

Все время до этого момента отец был занят тем, что пытался пробиться и устроиться в жизни. Он

был волевым, целеустремленным, жестким человеком, и успешно доводил до конца все

задуманное. За годы, пока мы росли, он успел из ничего сделать целое состояние, способное

обеспечить нас всех до конца жизни. Будучи человеком ярким, волевым, неординарным и

обладающим харизмой, отец ни секунды не сомневался, что сын унаследовал все его лучшие

качества и пойдет по его стопам.

Но Слава вырос другим: его все больше тянуло к уединению, музыке, компьютерам, книгам. Он

много и усердно учился, практически не выходил из дома и ни с кем не встречался. Его

внутренний мир был таким огромным, что я всегда стучала перед тем, как войти к нему, чтобы не

утонуть в этом водовороте мыслей, которыми, как мне казалось, было наполнено пространство в

его комнате.

Конфликт «отцов и детей» не заставил себя долго ждать. Упорно и настойчиво отец гнул свою

линию, навязывая брату свои мысли, выводы и решения, ориентируя и направляя его туда, где, он

был уверен в этом, брату было самое место: в сфере управления другими людьми. Слава сдался без

боя, и я больше никогда не видела его счастливым. Он уехал учиться в вуз, навязанный отцом,

сломленный, потерянный, без целей и желаний. С этого момента начались их главные с отцом

конфликты: Слава срывался и кипятился, он позволял себе повышать на отца голос в ответ на его

крики, он прогуливал занятия, перестал учиться и впал в депрессию. Он стал не подобием отца, а

его явным антиподом, жуткой пародией, своим поведением указывающей на все скрытые

недостатки оригинала. Видимо, однажды отец это понял, ужаснулся, оставил Славу в покое – и

принялся за меня.

Мне повезло трижды: я родилась позже Славы, я была девочкой и я была по характеру больше

похожа на отца, чем на мать. Таким образом, когда отец отвлекся от Славы и обернулся в поисках

меня, я уже предстала перед ним своенравным и упрямым подростком с формировавшимися

вольными взглядами, стремлениями и желанием эти стремления отстаивать. Я была способна хоть

как-то противостоять - это был мой основной плюс.

Я очень быстро пошла по Славиному пути: приобрела статус любимицы, получающей все блага

мира взамен на право иметь собственное мнение, прочувствовала на себе все преимущества

комфорта и благоденствия, прохлаждаясь в тени силы и власти отца. Но за это я должна была

всегда молчать и делать то, что мне будет сказано.

До определенного момента так и было, а потом я поняла – надо бежать. Надо бежать из

родительской семьи на свободу, туда, где никто не контролирует полностью мой каждый вздох, где

я не должна отчитываться о каждой прожитой минуте, где за минусом комфорта я получу все

остальное – и буду выбирать себе судьбу сама, без чьей-то указки.

И были конфликты, крики, скандалы, упреки. Были слова, которые будут преследовать меня всю

оставшуюся жизнь. Слова, которые, однажды вылетев, никогда не вернутся назад. И слезы. Много

слез. Трясущиеся плечи, свистящий хрип из осипшего горла, обида, боль, непонимание и ярость. А

после этого вынужденное, принудительное перемирие, выдавленные несколько слов в ответ и

пожатие рук. «Все забыть», - твердила я себе, но те сказанные слова все равно крутились в голове,

и не давали учиться, думать, спать, есть и говорить. – «Я не такая, это все не про меня. Я никогда

такою не была и не буду. Я… я…это не я». И снова глаза наполнялись слезами, и слезинки

скатывались против моей воли одна за другой, мелкими горошинами, прямо на плечи. Посреди

урока я была готова разрыдаться – и я роняла карандаш, чтобы скрыться от любопытных взглядов

одноклассников, быстро утиралась рукавом, и снова сидела с прямой спиной, гордо и

непреклонно, потому что никогда не имела права раскисать…

«Когда я выберусь отсюда и стану свободной, то никогда, слышишь, никогда больше не позволю

себе снова стать зависимой. Я не позволю говорить про себя дурные слова, не буду мириться

против собственной воли и не дам делать меня несчастной», - обещала я себе, и только этим

обещанием спасалась от горьких мыслей, тянущих вниз.

Она заставляла меня идти сквозь это снова, заставляла прокручивать в голове детали, вспоминая

все до запахов, оттенков, интонаций. Ноющие, глубокие и резкие, как свежие, раны. Внутри, чуть

ниже сердца. Сковывающие движение, дыхание и мысли. Так больно, как будто в первый раз. И

хочется взять нож – и вырезать одним движеньем, зацепить крючком – и вырвать, корчась в

судорогах. Как с этим справиться?

Всегда в такие моменты рядом сидела Она и гладила по голове: «Ты исключительная, уникальная,

хорошая, великолепная, все это ты. Не плачь, это все тоже пройдет. Тебе нужно вспомнить. Ты

вспомнила уже кое-что, но путь еще далек».

И я продолжала вспоминать, хоть мне становилось все хуже и хуже. Срывы были ежедневно по

четыре-пять раз, бывало, что я не могла прийти в себя от этих ужасных приступов, мучая себя

непрерывно мыслями, бесконечно накручивающейся тревогой, чувством вины.

Огромная дыра росла во мне со скоростью злокачественной опухоли, пуская метастазы все глубже

и глубже, прямо в самое сердце. Все внутри изнывало от боли, тоски и непонимания – боль была

ощутима физически настолько сильно, что было невозможно абстрагироваться от нее,

воспользоваться силой воли и забыть. И что еще хуже – не было никакого медицинского

обезболивающего: лишь еда могла хоть на какое-то время приглушить эти ощущения, наполняя

бесконечную пустоту внутри меня и вырывая затем из моего нутра смесь накопленных эмоций и

переживаний.

Каждый шаг назад – в прошлое – давался с трудом, потому что приходилось преодолевать и

разрушать собственные психологические преграды, построенные мною с такой тщательностью и

предусмотрительностью много лет назад. И каждый такой шаг вызывал целую волну приступов,

не давая вздохнуть глубоко, убивая, унижая, возвращая в реальность. Мне не было себя жалко. Я

не жалела себя с тринадцати лет, когда поняла, что это бессмысленно. И теперь я тоже не жалела

ни свое здоровье, ни свое время, ни нервную систему. Я ужасалась: лечение и письменная

психотерапия, йога и медитация уже не помогали. Мне казалось, что с каждым днем я тону все

глубже и глубже, падая в глубину темного колодца, откуда уже никогда не смогу выбраться.