Ребе слушал трескотню Сары и смотрел на Волика мрачными черными глазами. Потом спросил:

– В синагогу детей водите? Талмуд читаете? Детям читаешь Талмуд? Что-то я не видел тебя, Сара, в синагоге с детьми!

– Хожу, ребе! Не сойти мне с этого места, хожу! – истово поклялась Сара.

– Но я вас там не видел ни разу, Сара, – уставился на нее ребе.

– Зато вы, ребе, часто моего мужа в шинке видите! – вспылила Сара. – Потому что пьянствуете с ним в этом проклятом шинке!

– Придержи язык, женщина! – грозно сдвинул лохматые черные брови раввин. – Знай свое место!

– У меня корова подохла! Хоть бы помолился за нас, ребе! Как мы жить теперь будем? Чем я детей накормлю? Конечно, разве тебя это интересует! Тебя больше интересует, сколько тебе денег принесут в синагогу! А потом ты в шинок пойдешь с моим обалдуем! Будете там горилку жрать и песни распевать!

– Тьфу! – сплюнул ребе и быстро пошел из хлева, на ходу обернулся, крикнул: – На месяц лишаю тебя посещения синагоги! – Пройдя несколько шагов, он снова обернулся и приказал: – Ну-ка, Волик, пойдем со мной.

Волик вышел из хлева, раввин обнял его за плечи, и они вместе пошли по тропинке к калитке.

– Ну-ка, скажи мне, пострел, а как ты узнал, что ваша Розка скоро умрет? Явление какое-то тебе было?

– Нет, не было... Я просто закрыл глаза и увидел нашу Розку мертвой, – ответил Волик.

– А почему ты увидел ее, а не что-нибудь другое? – допытывался раввин.

– Не знаю... я про нее всегда думал... я очень любил нашу Розу...

– Очень любил... – повторил негромко раввин, раздумывая. – И часто с тобой такое бывает? Ну, часто ты видишь будущее?

– Не знаю... Вот помните Мойшу Чертока? Все тогда думали, что он в реке утонул, а я подумал про него и увидел его на базаре в Варшаве, он там картошкой торговал.

– Помню Мойшу Чертока, помню... – пробормотал раввин.

– Я тогда сказал, что он живой, так все надо мной стали смеяться. А он к Новому году сам пришел. Помните, ребе?

– Помню, помню... А скажи мне, ты разве бывал на базаре в Варшаве?

– Нет, не бывал.

– А как же ты мог увидеть то, чего никогда не видел? Как ты узнал, что это Варшава?

– Не знаю... – растерянно ответил Волик.

– Ты не знаешь, и я не знаю... – вздохнул раввин.

Он открыл калитку, и они пошли по грязной улице, и рука раввина по-прежнему лежала на плече мальчика. За заборами брехали собаки, от низких, покосившихся домишек тянуло сыростью и навозом, доносились крикливые голоса, посреди изъезженной широченной дороги блестели длинные лужи. Ветер захолустья и нищеты гулял по местечку.

– Слушай меня, мой мальчик, – вдруг заговорил раввин. – Господь дал тебе великий дар, и тебе будет тяжело жить с ним... Очень тяжело, но ты будешь жить и приносить большую пользу людям. Но ты... ты должен пообещать мне сейчас, что никогда, слышишь, никогда не будешь делать людям плохо... Обещаешь?

– Обещаю...– ответил Волик.

– Или Господь тебя самого страшно за это накажет... Тебе нужно уезжать отсюда, мальчик. Какое у тебя будущее в этом нищем, убогом местечке? Тут ни у кого нет будущего. А сколько великих, знаменитых евреев вышли из таких местечек! Потому что не побоялись и сами пошли навстречу своей судьбе. Пойдешь в школу?– вдруг спросил раввин и, остановившись, погладил Волика по голове.

– Не хочу...

– Почему?

– Далеко ходить... через кладбище ходить боюсь...

– Э-эх ты, а ведь уже взрослый мальчик...

– А что мне школа? – Волик поднял на раввина черные глаза. – Я и так читать и писать умею.

– Кто же тебя научил? – удивился раввин.

– Сам научился...

– Ладно, несносный еврейский мальчик, тебя не переспоришь, ступай домой. Мама Сара уже беспокоится.

– Дождалась? – зло глянул на Сару муж. – Э-эх, дура женщина... – И Григорий махнул рукой и тоже пошел из хлева за раввином, ругаясь на ходу: – Это все лунатик твой напророчил, чтоб его черти забрали! Предсказатель! Зачем мне такой ребенок нужен, а? А если завтра дом сгорит? Или я помру?! На луну насмотрелся, маленький негодяй! Прибью!

Сара всхлипнула, концом платка утерла слезы в углах глаз и тихо завыла. Дети стояли в стороне, боясь подойти к матери, молча смотрели на нее печальными глазами.

Вечером, после изнурительной работы, они вновь сидели за столом при свете керосиновой лампы, ели вареную картошку с хлебом и огурцами и запивали пустым чаем. В дом ввалился отец, сильно навеселе. В руке у него был зеленый штоф с горилкой.

Он молча прошел к столу, плюхнулся на свободный стул, с глухим стуком поставил штоф, при этом совсем не обращая внимания на детей и жену. Вытащил из кармана жилетки мешочек и брякнул им об стол. В мешочке звякнули монеты.

– Вот и все, что осталось от нашей Розки...

Сара проворно взяла мешочек со стола.

– Сколько здесь? – Она высыпала монеты на ладонь, быстро пересчитала. – Как? Всего три рубля и два гривенника? Гриша, разве ты торговец? Ты просто кусок дурака!

– А за сколько, по-твоему, можно продать мясо коровы, которая не была забита, а померла неизвестно от чего, за сколько?

– Разве на эти деньги мы сможем купить телочку? – вместо ответа спросила Сара и сама себе ответила: – На эти деньги можно купить только полудохлую козу. Ты, наверное, пропил рублей пять? Признавайся, подлый пьянчужка? Вместе с ребе пропил, да?

– М-м-м! – громко замычал Григорий, встал, открыл застекленный буфет и достал оттуда граненый стограммовый лафитник, снова плюхнулся за стол и налил в лафитник водки.

– Ле хаим, евреи! – выдохнул он и махом выпил.

– Какой ты еврей? – вздохнула Сара и погладила Волика, который сидел к ней ближе всех, по головке. – Кацап паршивый! Или того хуже – хохол нахальный... упаси меня, Боже, от таких евреев. Позор, и больше ничего... ни продать, ни купить не умеет – разве это еврей?

– Цыц! – Григорий грохнул кулаком по столу, взял соленый огурец из миски и стал жевать. – Сколько денег в дом ни приноси, тебе все будет мало! Ненасытна алчность женская, сказал Соломон! Не могу я прокормить такую ораву! Вот его спроси, почему померла корова? – Отец ткнул пальцем в Волика. – Пусть он скажет! А что он завтра нам напророчит? Все помрем? Чтоб завтра же отправлялся в хедер!

– Я не хочу в хедер, – сказал Волик. – Там плохо... там розгами бьют.

– Бьют, зато жрать дают! – возразил Григорий. – Ребе обещал тебя на казенный кошт определить! Хоть одним голодным ртом меньше! Нету у меня возможностей тебя кормить, нету! Что зенки вылупил? Небось меня похоронить собрался? Пшел вон отсюда! Завтра в хедер не пойдешь, домой не приходи, лунатик чертов! Прибью! – И отец замахнулся на Волика кулаком.

Волик опрометью выскочил из дома.

– Рятуйте, люди добрые! Идиот! Пьяный идиот мой муж! – взвыла Сара.

Мальчик шел по вечернему местечку. Тепло светили желтые огни в окнах домишек, блеяли козы и протяжно мычали коровы, доносились человеческие голоса. Кривой, похожий на ятаган серпик серебристой луны висел над домами. Совсем рядом за покосившимся забором громко захрюкала свинья, потом женский голос сказал со злобой:

– Зарублю я тебя, сволочь! И дом подожгу! И пойду куды глаза глядят! Тут счастья нету – в другом месте обязательно встретится!

И вдруг из-за поворота навстречу Волику вышел огромный бородатый мужик в длиннополом пиджаке, картузе со сломанным козырьком, в грязных высоких сапогах. Он поднял над головой длинные руки и зарычал низким гулким голосом:

– Мальчи-и-ик! Ступай в школу-у учиться! Немедленно ступай! Ослушаешься меня, в пруду утоплю-у!!

Волик шарахнулся от мужика, споткнулся и растянулся в грязи. Потом вскочил и побежал, не разбирая дороги...

Польша, 1939 год,

немецкая оккупация

Они вышли на дорогу, остановились. Продолжал шуршать мелкий дождь.

– А где карета? – оглядываясь, спросил Цельмейстер. – Неужели он нас бросил, подлец?!