За годы, прошедшие со времени написания «Общественного договора» Жан-Жака Руссо, произведения, справедливо считавшегося самым передовым в мировой прогрессивной мысли XVIII века, за минувшие одиннадцать-двенадцать лет кризис феодально-абсолютистской системы во Франции настолько обострился, атмосфера общественного недовольства настолько накалилась, что абстрактно-теоретические выводы Руссо уже оказывались недостаточными. 1774 год — год преддверия так называемой мучной войны — широких, принимавших угрожающий для властей характер крестьянских выступлений, во многих случаях вооруженных, прокатившихся почти по всему королевству. «Мучная война» разразилась в 1775 году, но вызревала она ранее. Предпосылками крестьянских восстаний и выступлений 1775 года были прогрессирующее обнищание и голод среди подавляющего большинства производителей хлеба и других необходимых жизненных благ. Непомерная, всевозрастающая алчность сеньоров, помещиков, интендантов, откупщиков, местных сборщиков налогов, судебных властей, церкви с ее «десятиной», полиции и жандармерии во всех их разветвлениях, всего чудовищно огромного аппарата феодально-абсолютистской монархии и привилегированных сословий, существующих и богатеющих за счет беспощадной эксплуатации крестьянства, привела его к концу 60-х — началу 70-х годов к полному разорению.
Кризис режима, нараставший и углублявшийся на протяжении многих лет, коренился прежде всего в аграрных отношениях, в оскудении сельского хозяйства, в разорении крестьянства, в крайнем обострении классовых противоречий между крестьянством и всеми угнетавшими, эксплуатирующими его паразитическими группами феодально-абсолютистской монархии. Освобождение крестьян от феодальных повинностей, поборов и всех прочих форм угнетения, порожденных режимом феодального «старого порядка», становилось условием его существования.
Это, конечно, все трюизмы, и автор должен за них просить прощения у читателей. Но эти давно знакомые, кажущиеся нам привычными положения в последние десятилетия (как, впрочем, и раньше) берутся под сомнение некоторыми историками и публицистами, пытающимися уверить нас в том, что Великая французская революция по сути дела была не нужна, так как никаких реальных противоречий в старой предреволюционной Франции не существовало.
Вот почему мне представляется необходимым еще раз повторить в данном контексте эти кажущиеся некоторым авторам старомодными истины. Ведь только исходя из этих аксиоматических положений можно объяснить образ мышления, образ действий трех главных героев данного исторического повествования.
Но если классовые противоречия в деревне были основными в углублявшемся кризисе режима и аграрный вопрос стал главным в назревавшей буржуазной революции, то это вовсе не значило, что они были единственными и что кризисные явления сводились только к ним. Нет, конечно. На эти основные противоречия наслаивались многие другие, порою не менее острые, и в сознании людей того времени иные конфликтные ситуации казались нередко более значительными, более важными, чем первые. Не подлежит сомнению, например, что для либеральной дворянской и буржуазной оппозиции война абсолютистского правительства Людовика XV против парламентов, как и вся открыто реакционная политика последних лет его царствования, обычно связываемая с именами Мопу и Терре, представлялась главным злом и вызывала наибольшее недовольство и раздражение.
Не случайно поэтому смерть Людовика XV, «Людовика любимого» (le bien aimй), каким его хотели бы представить в наше время Гаксотт и иные историки крайне правого направления12, — смерть в 1774 году этого так долго царствовавшего монарха была встречена с облегчением. Никто, кроме, быть может, графини Дю-барри, не оплакивал этой непредвиденной кончины (король умер от ветряной оспы). Все до неприличия откровенно радовались восшествию на престол нового, молодого монарха — Людовика XVI; на него возлагались все надежды.
У авторов двух почти одновременно появившихся книг о вреде деспотизма, у Оноре-Габриэля де Мирабо и Жан-Поля Марата, остававшихся во всем остальном глубоко, я бы даже сказал, принципиально различными, помимо общих, свойственных всей просветительской мысли мотивов существовали и побудительные стимулы, связанные с личной биографией каждого.
О Марате речь здесь не идет <Я пытался это в свое время объяснить в книге «Марат» (серия «Жизнь замечательных людей»), по должен к этому добавить, что если бы я ее писал сейчас, пятнадцать лет спустя, то она была бы написана несколько иначе.>.
В том, что касается Мирабо, то у него к двадцати пяти годам было уже вполне достаточно чисто личных причин кипеть выходящим из берегов негодованием против деспотизма. За недолгие годы своей взрослой жизни он сумел в полной мере познать деспотизм отца, деспотизм матери, деспотизм монархии и ее институтов. Спору нет, эти злоключения молодого графа Мирабо придавали его обвинительным речам против произвола деспотизма особую искреннюю убежденность. Но было бы ошибочным, на мой взгляд, как это делают некоторые его биографы, объяснять первые литературные выступления Мирабо против абсолютистского режима только несчастливо сложившимися для него годами молодости под суровой рукой тиранического отца.
Нет, основа антиабсолютистских выступлений Мирабо была и глубже и шире. Она была рождена не только и даже не столько просветительской литературой XVIII века, на которой воспитывалось все современное ему поколение, но и прямым соприкосновением с действительностью, с теми настроениями всеобщего недовольства, атмосферой приближающейся грозы, которые не мог не чувствовать любой внимательный наблюдатель. Мирабо был из их числа. Он умел замечать приметы своего времени. Человек образованный, умный и, несомненно, талантливый, он был восприимчив к неодинаковым, во многом различным, но при разном звучании всегда чем-т© встревоженным голосам эпохи. Он был одним из тех, кто раньше других почувствовал приближение грозы.
Конечно, его недолгий еще жизненный опыт способствовал его идейному созреванию. Он видел вблизи, совсем рядом, короля, его окружение, версальский двор, и они вызвали у него чувство отвращения. Он хорошо знал людей своего сословия, своего круга — высшую, родовитую знать Франции — отца, мать, тестя, своих сверстников; все, что он знал, говорило не в их пользу. Он видел, как тяжело живется во Франции простым людям — хлебопашцам, крестьянам, тем, кто кормит своим трудом привилегированные сословия. Все эти личные наблюдения укрепляли его критические суждения о существующем порядке. Этот мир насилия, бесправия, беззакония, несправедливый, жестокий мир должен быть изменен. Руссо был прав: существующие общественные институты противоречат естественным правам человека. Главный источник зла — деспотизм, и против него должны быть направлены разящие удары.
Так обобщенно, схематично и наивно представлялись Мирабо задачи храброго бойца, вышедшего в рыцарских доспехах, с мечом в руках на смертельный поединок с могущественным противником.
Следует избегать, само собой разумеется, и всяких преувеличений. «Опыт о деспотизме» при некоторых чертах сходства с «Цепями рабства» имел и существенные отличия. Хотя в этом раннем произведении Марата его общественно-политические взгляды еще не достигли полной зрелости (что было вполне понятно), тем не менее, прочитав это анонимно опубликованное произведение, можно безошибочно утверждать, что оно было написано революционером-демократом. Сочинение было как бы озарено отблеском далеких пожарищ народного мятежа. В прошлом или будущем? То были отголоски минувших восстаний или предвосхищение будущих? На такие вопросы трудно ответить. Но, читая «Цепи рабства», нельзя не ощутить дыхание-буйных ветров, несущихся над миром.
В книге Мирабо, посвященной в сущности той же теме, это не чувствуется. Ее писал не революционер и не демократ. Какие-то неуловимые нюансы, не поддающиеся точному определению оттенки — обороты ли речи, склонность ли говорить от первого лица, порою прорывающиеся барственные нотки — все это дает вам почувствовать, что это мятежное, проникнутое искренними чувствами произведение умного, хорошо разбирающегося в обстановке человека написано гран-сеньором. Это критика зоркого наблюдателя, принадлежащего, несомненно, к верхам. Подобно тому как, читая «Мемуары» герцога Сен-Симона или «Афоризмы и максимы» Ларошфуко, вы не можете ошибиться в сословной принадлежности их авторов, так и, читая превосходный, злой «Опыт о деспотизме» Мирабо, вы сразу же ощущаете, что это произведение написано человеком не из народа.