За такие вещи он, губернатор Сен-Морис, был первым в ответе. Госпожа де Моннье его, конечно, ни с какой стороны не интересовала. Но иметь взыскания по службе или выслушивать нотации от кого бы то ни было и молчать при этом, потому что он действительно дал слишком много воли своему полузаключенному, он тоже не хотел.

Когда он активно вмешался и пытался пресечь «преступные действия» Мирабо, было уже поздно.

Автор «Опыта о деспотизме» уже успел договориться с издателями. В 1776 году книга (понятно, анонимно) вышла из печати. В Москве в Государственной библиотеке СССР имени В. И. Ленина хранится издание 1776 года, помеченное Лондоном23. Предшествовало ли этому швейцарское издание, или Лондон был указан лишь для маскировки, как это нередко в ту пору практиковалось, мне установить пока не удалось.

Но это уже частный вопрос, имеющий интерес для исследователей и мало что меняющий в общей ситуации.

Здесь же, в определении общей жизненной эволюции Мирабо, наиболее важной является совершенно бесспорная констатация, что перелом в биографии будущего трибуна, его разрыв с Сен-Морисом, бегство из крепости Жу, переход на нелегальное положение и прочее были порождены не соперничеством из-за Софи де Моннье, как пытался уверить своих современников Мирабо (и как это приняли многие его биографы), а более глубокими — политическими причинами, неустранимыми по самому их характеру.

Этот казавшийся столь беспечным и бесшабашным бонвиван на деле был сложнее, чем он представлялся большинству знавших его. Приключения, ссоры, женщины, охота, карты, долги — все оставалось. Но за всем этим, где-то в глубоком подполье, надежно укрытая от непосвященных, теплилась, может быть, самая важная для него надежда продолжить путь, на который он стал, — путь политической борьбы против сил деспотизма.

Маркиз де Мирабо, когда до него дошли негодующие письма графа Сен-Мориса о новых эскападах его старшего сына, в разговорах со своими близкими и даже с официальными должностными лицами пытался представить его сумасшедшим. Весьма возможно, то был не только риторический прием, но и обдуманный тактический ход, рассчитанный на далеко идущие последствия: как и в процессе против жены, он стремился к юридической дисквалификации становящегося опасным, как ему представлялось, лица.

В обоих случаях он потерпел неудачу.

Бегство Оноре Мирабо из крепости отнюдь не было актом безумия или крайнего легкомыслия, граничащего с безрассудством. Стоит задуматься над вопросом, почему молодой Мирабо бежал из крепости Жу в январе 1776 года, а не ранее — из крепости Иф, или из Мано-ска, или из замка Мирабо? Ведь в крепости Жу под надзором либерального Сен-Мориса ему жилось вполне вольготно. Он возбудил недовольство коменданта, при желании с ним можно было бы снова примириться, завоевать его доверие. Почему же в этой не столь уж тяжелой и бесперспективной ситуации он решился пойти на риск и опасности нелегального положения?

Биографы Мирабо нередко объясняют этот поступок силой его всепоглощающей любви к Софи де Моннье. Бесспорно, невозможно отрицать его увлеченность Софи; впервые любовь к женщине поглотила его целиком. Но самый несложный расчет показывает, что, сохраняя положение всеми почитаемого полуузника и укрывая в секрете или хотя бы полусекрете свою близость к Софи, он избавлял ее от неисчислимых тягот и унижений и даже создавал большие возможности для встреч. Он всем этим пренебрег и ринулся в неизвестное, чреватое неисчислимыми опасностями. На что же он рассчитывал? На что надеялся?

С лета 1774 года Франция вступила в полосу крупных перемен. Восшествие на престол Людовика XVI не было простой сменой монархов. Новый король пробудил самые широкие надежды в стране не потому, что он представлялся подданным олицетворением молодости — ему не исполнилось еще и тридцати лет, — а потому, что уже первыми своими актами вселил уверенность в грядущие перемены к лучшему. Его первым указом 30 мая 1774 года был отказ от полагающихся ему по традициям королевства двадцати четырех миллионов. Вслед за тем и королева Мария-Антуанетта отказалась от положенной ей крупной суммы.

Давно уже ни один государственный акт не встречал такого всеобщего одобрения. Все славили нового, великодушного и справедливого монарха и ждали давно назревших реформ, прежде всего изгнания со своих постов ненавистных правителей прежнего царствования — канцлера Мопу и министра аббата Терре. Король не спешил; уже с первых дней царствования проявились присущая ему медлительность и нерешительность. Но 25 августа были обнародованы указы о смещении Мопу и Терре. Эта весть была встречена народным ликованием. В Париже, Руане, других городах на площадях сжигались чучела, изображавшие ненавистных министров царствования Людовика XV и всесильной Дю-барри.

Почти одновременно на пост государственного контролера финансов был призван один из самых авторитетных лидеров школы экономистов-физиократов, Анн-Робер-Жак Тюрго. Новый государственный контролер отличался от других руководителей школы экономистов (Ф. Кене, Мирабо-старшего и др.) не только тем, что в его теоретических работах гораздо последовательнее проступали чисто буржуазные воззрения, но и самим складом своим: он был не только, вернее, даже не столько теоретиком, сколько государственным деятелем, практиком. Почти пятнадцать лет он был интендантом в Лимузене и за эти годы провел в провинции столько реформ прогрессивного характера, что о них стала говорить вся страна. Заняв пост генерального контролера финансов, он с той же неистощимой энергией увлекся широкими государственными преобразованиями. Маркс писал о нем: Тюрго выступил как «радикальный буржуазный министр, деятельность которого была введением к французской революции»24.

В 1774 году Тюрго не было еще пятидесяти лет, он был воодушевлен идеями широких преобразований и обладал огромной динамической силой. Его появление на посту генерального контролера финансов требовало изменения правительственного руководства в целом. К власти пришли новые люди. Одним из влиятельнейших министров стал известный просветитель и друг Руссо — Кретиен-Гийом Малерб де Лемуаньон, полный, как Тюрго, решимости искоренить социальные недуги французского королевства. В стране наступила новая, либеральная эра.

Был ли осведомлен об этих новых общественных изменениях Оноре де Мирабо? В том не может быть ни малейшего сомнения. При остром интересе к социальным и политическим проблемам автор «Опыта о деспотизме» должен был с пристальным вниманием следить за развитием событий во Франции. Он причислял себя, и с определенным основанием, к «партии Просвещения». Она была ему идейно близка, его должны были знать и Тюрго, и Малерб (с Малербом он установил прямые связи). Мирабо был вправе рассчитывать на их поддержку.

Словом, его бегство из крепости Жу вовсе не было необдуманным, спонтанным актом безумия, безрассудства. Скорее, напротив, оно было обдуманным и в известной степени правильно во времени рассчитанным шагом. Действуя так, Мирабо несомненно надеялся добиться отмены lettre de cachet («тайного приказа»), представлявшегося ему явно несовместимым с либерально-буржуазным, просвещенным, как говорили в ту пору, курсом правительства реформ Тюрго — Малерба.

Даже в этих частностях Мирабо обнаружил верное чутье политической атмосферы. Малерб действительно, заняв пост государственного секретаря, решил первым делом искоренить как позорный пережиток абсолютистского произвола лишенную всякой законной основы практику lettre de cachet. Он приказал своим сотрудникам представить ему полный список всех заключенных или находящихся под надзором полиции по «тайным приказам» и произвести тщательное расследование каждого дела. Он имел в виду в конечном счете всех освободить, а саму систему «тайных приказов» полностью исключить из государственной практики королевства как несовместимую с новым, просвещенным веком.

Мирабо в глуши Понтарлье вряд ли мог знать об этих конкретных действиях министра. Но он правильно предположил, что Малерб должен быть противником политики произвола, царившей при прежнем царствовании. Он направил ему пространное послание, в котором, перечисляя насилия, беззакония, обрушившиеся на него с юных лет, требовал восстановления справедливости.