— Антон действительно очень не любил врать, — задумчиво сказал Симагин.

— Но не настолько же, чтобы отказываться от желаемого! Если отказался — значит, не хотелось, это элементарно. Чужой тебе и по телу, и по духу человек. Которому ты совершенно не нужен. Который к тому же давно истлел. Зачем огород городить? Может быть, ты таким образом хочешь завоевать эту женщину? Так все гораздо проще. Уверяю тебя, она и так никуда не денется. — Гость снова покосился в сторону Антошкиной комнаты, и снова Симагин стоически не поддался на эту провокацию, даже глазом не повел. — Ну, она легла уже… но еще не спит. Минимум усилий — и она сегодня же будет твоей. Придется разве что рюмку ей налить еще одну. — Гость улыбнулся. Симагин улыбнулся тоже. Он решил поддакивать или, по крайней мере, изображать колебания как можно дольше, чтобы гость успел сказать как можно больше. Обычные люди с их мыслями, желаниями и ощущениями были для сидящего напротив прозрачны так же, как и для Симагина — только Симагин старался не злоупотреблять этими своими возможностями, а для гостя злоупотребления были в порядке вещей, — но друг от друга собеседники могли экранировать свой внутренний мир со стопроцентной гарантией и вынуждены были попросту разговаривать: веря на слово, не веря на слово, пытаясь понять, что стоит за словом…

— Искушаешь? — спросил Симагин, все еще продолжая улыбаться. Гость возмущенно всплеснул руками.

— Да никоим образом! — воскликнул он. — Я слишком уважаю тебя, чтобы пускаться на такие простенькие уловки! Просто рассуждаю. Представь: вот вы встретились. Когда вы в последний раз виделись, ему было, кажется, двенадцать. Сейчас почти девятнадцать. Тогда это был ребенок, который, вдобавок, по привычке называл тебя папой — это подкупает, понимаю… Сейчас — молодой мужчина. Биологически — самец-конкурент, психологически — чужак, с которым тебе двух слов сказать не о чем, социально — еще одна, причем совершенно лишняя, головная боль на всю оставшуюся жизнь. Искушать… — Гость как бы задумался, словно эта мысль лишь теперь пришла ему в голову. — Если уж искушать, то гораздо более масштабно, — проговорил он. — Хочешь, попробую? Не стану тебе предлагать все царства земные и прочее злато-серебро — сам возьмешь, если захочешь. Тут главное — захотеть. Научиться хотеть, вот что тебе нужно в первую очередь. Твоя способность хотеть спеленута атавистическими привычками… вроде привычки зажигать газ под чайником.

Симагин покусал губу. Он был в себе уверен — и все-таки червячок сомнения в своих силах точил, точил сердцевинку души. Нельзя капитулировать перед червячком; надо точно знать, как выглядит мир наизнанку. Я справлюсь, уверен; я выдержу, подумал Симагин. Уверенность и гордыня — это одно и то же? Нет. Чтобы идти дальше, ученый должен быть уверен в промежуточных результатах своей работы на все сто. Решился.

— Ну, попробуй, — сказал он. Гость не сдержал удовлетворенной улыбки. Он не сделал, разумеется, ни единого движения; даже лицо не напряглось, выдавая какое-либо внутреннее усилие. Это был не удар — так, дуновение. Подсадка продержалась в Симагине не более секунды — но этого оказалось вполне достаточно.

Мир стал каким-то… съедобным, иного слова не подберешь. Все разнообразие Вселенной вдруг скрутилось до разнообразия титанического пиршественного стола; желанная женщина — нечто вроде нежной фаршированной индейки, обильно политой острой пряной приправой… зыбкое розовое зеркало моря на рассвете — это на сладкое… салатные листья моральных принципов, такие широкие, а стоит взять в рот — хрусь, и нет ничего… неимоверно сложный, кропотливый и вкрадчивый танец частиц и полей, испускающий клубы невнятных логарифмов и дифференциалов, ждущий, когда я его пойму — как хлеб. Стол был круглым и плоским, Симагин один-одинешенек торчал посредине, на единственном возвышении, каким могла похвастаться уныло гладкая поверхность; с этого подобия трибуны он мог дотянуться до любого лакомства, и казалось, единственной проблемой жизни является сообразить, который именно из аппетитнейших кусков просится в рот в данный момент. Но то и дело мимо проносились или проплывали какие-то малоодушевленные уродцы, внешними очертаниями отдаленно похожие на человека, то есть на Симагина; и каждый из них иногда по дурости своей, по слепоте, а иногда и намеренно, злобно, злорадно заслонял от Симагина одно из предназначенных для него блюд. Время от времени какой-либо из уродов, обнаглев уже вконец, разевал свою отвратительную, мелкозубую зловонную пасть, чтобы откусить или от индейки, или от торта, или хрупнуть салатным листом, хотя салат мог быть настоящей высокой моралью лишь когда его ел Симагин, в уродливых пастях он сразу превращался в притворство и лицемерие… Или пытался ломоть хлеба стащить прямо из-под симагинского носа, и приходилось, не размышляя ни мгновения — будешь размышлять, голодным останешься! — бить жадную тварь наотмашь. Каждая из тысяч салатниц, гусятниц, супниц, соусников, тарелочек, чашечек, ложечек и вилочек требовала постоянного присмотра. В сохранности ни одного предмета нельзя быть уверенным. От каждого из безмозглых, но хитрых и прожорливых уродов исходила угроза, но передушить их разом по каким-то сложным и не вполне понятным причинам было нельзя — поэтому приходилось все время быть настороже, готовым к подвоху, к удару, к отпору, к бою… Но как все вкусно! Как пахло! Как отблескивал жирок на ветчине, как красиво разложена была петрушка по краям…

Симагин встряхнулся.

— И этим ты пытаешься меня соблазнить? — с искренней иронией спросил он.

Сидящий напротив, казалось, чуть растерялся.

— Ну, — проговорил он, — чем богаты, тем и рады.

— А хочешь почувствовать, как это видится мне? — спросил Симагин.

— А ты сможешь? — после долгой паузы спросил гость с легким недоверием и, похоже, с опаской.

— Попробую…

— Ну-ка, ну-ка. — Гость уселся поудобнее. Симагин тоже фукнул лишь в сотую долю силы. Он не хотел ни смутить, ни обескуражить, ни, тем более, ошеломить противника. Это был еще не бой, не поединок — лишь чуть позерское преддуэльное метение булыжников плюмажами.

Несколько мгновений гость сидел совершенно неподвижно, потом его передернуло, как от лимона.

— Ну и мир, — сказал он с неподдельным отвращением. — Кошмар, а не мир. Да как ты в нем живешь? Всем должен, всем недодал, перед всеми виноват… Будто забитый ребенок — ничего без спросу взять нельзя… — Он с облегчением захохотал, окончательно приходя в себя. — Да лучше сразу сдохнуть! Это постоянное унизительное напряжение, ни секунды роздыху…

— У тебя там тоже постоянное напряжение и, с моей точки зрения, — еще более унизительное. Держи ухо востро, не то добычу прямо из клюва выдернут!

— Это — естественное напряжение, спокон веку присущее всякому живому организму. А у тебя — выдуманное, вымученное! И вдобавок — совершенно излишнее, ведь и мое напряжение тебя не покидает, тебе тоже приходится охранять свою добычу!

— Неужели тебе и впрямь нравится вот так вот, в полном одиночестве, всех бояться и со всеми бороться? Причем считать это единственно возможным состоянием, навсегда данным, от которого не деться никуда?

— Я никого не боюсь! — гордо и звонко отчеканил сидящий напротив. — Нирваны нет, я не обещаю снулой безмятежности. Жизни без борьбы не бывает. Но, по крайней мере, я даю свободу!

— Свободу рвать у всех из глотки то, чего они не хотят отдать по доброй воле?

— А разве свобода подразумевает что-то еще?

Симагин только головой качнул. Потом отхлебнул чаю.

— Как тебе сказать… Свобода — это возможность быть с теми, кто в тебе нуждается, и помогать тем, кому нужна помощь.

— Нуждаются и ждут помощи только паразиты. И вы, проклятые праведники, своим сочувствием и своей помощью только развращаете людей. Плодите паразитов, которых и без того слишком много. Самостоятельный, сильный и гордый человек ни в ком не нуждается и ничьей помощи не ждет.

— Все нуждаются — каждый в ком-нибудь. И помощь подчас нужна всем — каждому, кто попал под давление, действительно превышающее его способность к сопротивлению. Каждому, кто погибает, но не сдается. А иногда даже тому, кто сдается — из страха утащить своей гибелью за собой кого-то еще. Бывают сильные люди, бывают слабые люди — но и давление бывает разным, и даже самый сильный человек может оказаться под таким прессом, из-под которого не выбраться в одиночку.