Так как овраг был не доверху наполнен телами евреев, через два дня рациональные изуверы уложили туда и пленных советских солдат, и не оказавшихся достаточно лояльными поляков. Выявленные коммунисты-украинцы, оставленные для подпольной борьбы, тоже нашли там свой последний приют. Уделили место и больным психиатрических клиник. С них как раз и началось заполнение братской могилы. Лишние люди.

Вот так погибла Поля, добрый, мягкий человек, не причинивший зла ни одному живому существу. А с ней и ее семья — “богиня утренней зари” Аврора и херувим Атейка-Валерка. Один Адольф, отсидев пятнадцать лет в Канске, остался жив, но эта жизнь была ему совершенно не нужна.

Несколько лет назад моя сестра Мура, ей уже было за семьдесят, поехала в Киев и прошла весь скорбный путь обреченных людей. Была годовщина казни, так же стояла теплая осень, листопад, сотни людей медленно шли с зажженными свечками и отдаленно, только очень отдаленно, представляли себе чувства родных и близких, которых вели на неминуемую смерть.

Мура вернулась, опухшая от слез, и ни с кем не могла разговаривать. Молчала несколько дней. Потом пошла на работу (она профессор-физиолог в детской клинике) и постепенно оклемалась. Но если ее спрашивали об этом траурном марше, она снова замыкалась и смотрела на собеседника тоскливо и отрешенно. Очень было сильно потрясение.

Над Бабьим Яром шелест диких трав…

Все молча здесь кричит,

и, шапку сняв,

Я чувствую,

как медленно седею.

Хорошо написал Евгений Евтушенко.

Нежность и ревность, хамство и отчаянные попытки примирения, обман и откровенное признание, хитроумные уловки и глупые проколы на пустом месте. Эти полярные знаки “плюс и минус” постоянно меняются местами, вспыхивают и гаснут, терзают души и деформируют характеры людей и их детей. Но держат семейную систему в необходимом напряжении. Многие же не разводятся. Как говорит одна моя родственница: “Значит, они так договорились”.

В мой кабинет заходит семейная пара. Он — крепкий, уверенный хозяйственник. Лет шестидесяти. Бритая голова, волевой подбородок, брыластые щеки и неожиданно розовый носик пуговкой. Она — моложавая пухлая блондинка, настоящая “пышка”. Даже родинка слева над губой. По документам — шестьдесят один год, но не дашь и пятидесяти.

Он сдувает с нее пылинки. В сто первый раз слушает ее рассказ о болезни, поправляет, уточняет. Комментирует. Она ласково к нему оборачивается. Он следит, чтобы ни одна деталь не ускользнула от моего докторского внимания.

Я прошу ее снять блузку, чтобы осмотреть спину. Она охотно раздевается. Крепкая и белая, как молодая репа. Или белокочанная капуста. Он командует:

— Стой ровно, не вертись, выполняй все команды врача.

Она послушно выполняет. Я чуть улыбаюсь.

— Поднимите руки вверх. Повернитесь, наклонитесь вправо, влево, теперь вперед — как будто что-то поднимаете с пола, но без боли.

— Колени сгибать?

— Ни в коем случае! — вместо меня руководит ее муж, озабоченно вскочивший с дивана.

Я его осаживаю:

— Василь Васильевич, здесь я командую, успокойтесь, сядьте, мне важно узнать, насколько она может наклониться без боли. Все. Спасибо. Одевайтесь, пожалуйста.

— Рентгеновские снимки смотреть будете? — мрачно спрашивает Василий Васильевич.

Он недоволен слишком коротким осмотром его бесценной жены. Она ловко одевается, чему-то загадочно улыбаясь, разглаживает на себе шелковую комбинашку. Вдруг я замечаю на белом пухлом плече багровое пятно. С начальной желтизной по краям. Синяк.

— Это откуда? — спрашиваю.

— В метро о поручень стукнулась, — немного смутившись, ответила она, — вагон качнуло, я не удержалась.

Василий Васильевич промолчал. Ладно. Изучаю снимки, вернее, компьютерную томограмму.

— Великолепное качество. Где это делалось?

— Я обзвонил все центры, где есть томографы. Выяснил, у кого новейшие модели, и туда обратился сам, — ответил супруг.

Он явно гордится своей активностью и технической сноровкой: нашел, мол, для жены все самое лучшее. Осталось немного — вылечить подругу:

— Мы уже тридцать лет женаты, много чего пережито, но сейчас я волнуюсь как-то особенно.

Я его успокаиваю, намечаю план лечения. Он внимательно слушает и даже делает пометки в маленьком блокнотике. Блокнотик прямо утопает в его мощной ладони. Не ладонь, а ковш экскаватора. Она продолжает загадочно улыбаться. Прямо Джоконда какая-то.

У зрелых женщин часто проглядывает непонятная улыбка. Интригует и настораживает. Меня, по крайней мере. Появляется несколько завистливое чувство — все равно эту женщину не разгадать, она знает о жизни гораздо больше, чем ты. У молодых девушек тоже встречается этакая улыбка. Но гораздо менее загадочная. А у нас на третьем этаже Томка-массажистка так ржет, что портьеры в кабинете трясутся, с хромированных штанг сползают.

Так вот: составил я план лечения, договорились об обратной связи — как меня находить, если что не так, и распрощались. Вызываю следующего больного. Минут через пять пышка-блондинка заглядывает в кабинет:

— Можно я подожду, когда вы освободитесь?

Через пять минут заходит, держит в руке какой-то листочек. Доверительно наклоняется:

— Хочу посоветоваться, пока мужа нет. Пошел в аптечный киоск за лекарствами.

— Слушаю.

— Да я про него и хочу спросить.

— Что, тоже болит спина? (Это, кстати, в дружных семейных парах — нередкая история.)

Засмеялась, прямо серебряным колокольчиком. Симпатичная дамочка.

— Нет, что вы, у него отменное здоровье, можно даже сказать “здоров, как бык”. Дело в другом: как выпьет, даже самую малость, прямо звереет, удержу нет. Скандалит и, главное, дерется.

Она погрустнела.

— Вот вы спросили про этот синяк на плече. Никакое это не метро. Это он огрел меня настольной лампой. Хотел по голове, но я увернулась — досталось по плечу. Лампа была дорогая. Нефритовая. Жалко. Расколошматил. Сначала об меня, потом об свою голову. Ну, она у него крепкая. Стыдно ему стало, вот он себя и бабахнул. У нас это частая история. Утром, когда проспится, вообще на коленях ползает, прощения просит. Становится шелковым. А как напьется — снова-здорово. Ну, я уж привыкла за тридцать-то с лишним лет. Но все-таки хотелось бы избавиться от такой нагрузки.

— Помочь трудно, — ответил я, — это не лечится. Болезнь пустила глубокие корни, а я в этих делах совсем не специалист.

А сам мысленно процитировал свою родственницу: “Значит, они так договорились”. Всеобъемлющая в браке формула.

Шестидесятые годы. Частный визит к немолодой даме.

— Дела совсем неплохие. Сердце у вас покрепче стало, все будет хорошо. А как наша общая знакомая Матильда Владимировна поживает?

— У меня с Матильдой одно время были непростые отношения. Я уж вам открою давнишние секреты. У другой моей подруги, Стеллы, — вы ее знаете, — с мужем Матильды был до войны страшный роман. Ужасный! Они были так увлечены друг другом!

— Я, кажется, видел его портрет над пианино у Матильды Владимировны. Полный такой мужчина.

— Да, толстоватый, с бородкой. Успевающий был. Инженер. Держался солидно, хотя в глубине души отчаянный был авантюрист. Этим и нравился Стелле. Такой, знаете, лихостью внутренней. Она так хороша в то время была! Потом Матильда мужа, конечно, простила и Стеллу тоже. Он-то мне не импонировал: ни внешне, ни внутренне. А то, что я ему нравилась, это ничего не значило. Важно, чтобы мне мужчина импонировал, это мой принцип. И всегда так было. Матильда сердилась на меня, и напрасно. В войну она приходила ко мне, хлеб от него приносила. Он обо мне заботился, и она все выполняла. И Стелле они, конечно, помогали. Еще больше, чем мне, естественно. А эти лекарства можно принимать вместе? После еды? Очень хочется окрепнуть, чтобы с осени можно было работать, ездить в Академию. Хотя бы два-три раза в неделю. Ведь я ведущая стенографистка. Они меня всегда ждут.