На коленях у Эмерсона сидела большая полосатая кошка Бастет и с не менее острым любопытством смотрела в окно. Можно было подумать, будто она понимает, что вернулась на землю своих предков. Рамсес стал бы доказывать, что Бастет понимает и это, и многое другое, – он чрезвычайно высокого мнения об умственных способностях своей любимицы. Они не разлучаются с того момента, когда Бастет несколько лет назад стала членом нашей семьи. Рамсес таскает ее во все поездки, уважая как опытную путешественницу. Надо сказать, беспокойства она причиняет несравненно меньше, чем ее юный хозяин.

Ах, Рамсес... Даже мое красноречивое перо пасует, когда я пытаюсь передать скупыми словами всю сложность этой натуры – нашего единственного отпрыска, появившегося на свет восемь лет назад. Некоторые суеверные египтяне утверждают, будто это вовсе не ребенок, а джинн, поселившийся в хрупком детском тельце. Джинны подразделяются на добрых и злых (последние известны как ифриты), а сама эта порода мифологических существ не имеет определенной моральной окраски, будучи чем-то средним между ангелами и людьми. Я предпочитаю не спрашивать, к каким именно джиннам следует отнести моего сына, чтобы еще больше не расстроиться.

Рамсес был, разумеется, грязен и взъерошен. Он почти всегда такой. Его тянет к грязи, как крокодила – к воде. А ведь при погрузке в поезд он еще был относительно опрятен. Примерно через час после выезда из Александрии я огляделась и не обнаружила его в купе. Это меня не удивило, так как Рамсес – большой умелец незаметно ускользать. Чрезвычайно обременительный талант, если учесть, что наш сын не может просто пройтись по комнате, без того чтобы чего-нибудь не натворить, – а все потому, что страшно любит хвататься за дела, которые ему не по плечу.

По настоянию Эмерсона я отправилась на поиски Рамсеса и обнаружила его в вагоне третьего класса, где он, сидя на корточках, развлекал болтовней особу, чей легкий и нескромный наряд не оставлял никаких сомнений относительно рода ее занятий. Насильственно водворив Рамсеса обратно в купе, я усадила его у окна, а сама, дабы он не сбежал, села рядом.

Пришлось и ему любоваться пирамидами. Я видела только грязный воротник и спутанную до неприличия курчавую шевелюру, но догадывалась, что он созерцает чудо света без малейших эмоций. Лицо Рамсеса обычно бесстрастно. У него большой нос, подбородок под стать носу и совершенно не английский оттенок кожи. Его легко принять за малолетнего египтянина. Именно поэтому, а также из-за царственных замашек Эмерсон прозвал нашего сына Рамсесом. Надеюсь, читатель и без подсказки догадывается, что сама я не осмелилась бы дать английскому ребенку столь экзотическое прозвище.

Головы Эмерсона, Рамсеса и кошки Бастет не позволяли мне наслаждаться видом из окна, поэтому я откинулась на спинку сиденья, на всякий случай не спуская глаз с затылка сына.

Я по привычке заказала номера в гостинице «Шепард». Эмерсона это категорически не устроило. Впрочем, я каждый год слышу от него одни и те же жалобы и привыкла не обращать на них внимания. Есть гостиницы поновее, предлагающие не меньше комфорта, зато постояльцы «Шепарда» получают все мыслимые удобства и заодно попадают в самый центр великосветской жизни Каира. Меня привлекает в этой гостинице как раз то, что совершенно безразлично Эмерсону. Он бы предпочел поселиться в арабском квартале и наслаждаться отсутствием водопровода и канализации. (Мужчины по своей природе – неисправимые грязнули. Эмерсон относится к тем немногим, кто осмеливается признаться в этом вслух.) Я уже научилась мириться с любыми лишениями, но не вижу причин отказывать себе в комфорте, когда он доступен. Мне хотелось отдохнуть несколько дней от корабельной скученности, прежде чем удалиться в пустыню.

Уверена, любой счел бы это мое желание разумным. Эмерсон утверждает, правда, что я предпочитаю «Шепард» из любви к сплетням, но это, конечно, шутка.

Я слышала жалобы, будто в разгар сезона в «Шепарде» трудно найти свободные номера, но мне обычно везет. Нас там встречают как давних и желанных постояльцев. Поговаривают, что герр Бехлер, управляющий гостиницей, смертельно боится Эмерсона, потому и удовлетворяет все его требования, но к этим слухам нельзя относиться серьезно. Герр Бехлер – мужчина рослый и крепкий, такого трудно запугать.

В этот раз он ждал нас на террасе, чтобы радушно приветствовать – заодно с другими гостями, прибывшими в Каир александрийским поездом. Его величавая голова с роскошной седой гривой возвышалась над толпой. Мы уже готовились вылезти из кареты, когда позади нас остановился еще один экипаж. Мы не могли его не заметить – столь сильное впечатление он произвел на людей, отдыхавших на террасе. Публика разом оцепенела, уставившись на прибывших. Через минуту мертвая тишина сменилась возбужденным перешептыванием.

Два серых коня-близнеца, впряженных в экипаж, потряхивали гривами, украшенными багровыми перьями; они гарцевали на месте, каждым движением демонстрируя породистость. Высокий стройный мужчина в костюме для верховой езды и надраенных башмаках спрыгнул на землю и бросил вожжи стоявшему на задках форейтору. Казалось, по его черным волосам прошлись тем же гуталином, что и по башмакам, тонкие черные усики выглядели нарисованными, в правом глазу ослепительно поблескивал монокль.

– Будь я проклят, если это не мерзавец Каленищефф!

Эмерсон не умеет разговаривать тихо. На его зычный голос оглянулись все, включая самого Каленищеффа, в бесстыжей улыбке которого проглянула некоторая растерянность. Но уже в следующую секунду он пришел в себя и помог выйти из экипажа своей спутнице.

На ее тонкой шейке и узких запястьях сверкали бриллианты, серо-зеленое шелковое платье туго обтягивало стройный стан, на воротнике из белого шифона мерцала брошь с изумрудами. Зонтик был в тон платью. Под зонтиком я успела рассмотреть очаровательное смеющееся личико. Щечки и губки на этом личике были гораздо ярче, чем им назначила Природа.

Эффектная пара стремительно поднялась по ступенькам и исчезла за дверями гостиницы.

– Любопытно... – проговорила я. – У кого хватило...

– Неважно! – отрезал Эмерсон, твердо беря меня за руку.

По традиции нам предоставили номера на третьем этаже, с видом на сады Эзбеки. Разобрав вещи и переодевшись, мы спустились на террасу выпить чаю. Эмерсон меньше обычного ворчал по поводу чаепития, которое он считает «абсурдным светским ритуалом», так как долгая дорога и густая уличная пыль вызвали у всех нас нестерпимую жажду.

Чаепитие на террасе гостиницы «Шепард» – популярнейшее развлечение среди праздных туристов, но даже такие бывалые путешественники, как мы, никогда не устают от живописных картин египетской жизни, которыми изобилует улица Ибрагима Паши. Вокруг гостиницы снуют попрошайки, торговцы, погонщики ослов, конные повозки разной степени неопрятности. Всех здесь обуревает одно желание – подработать, оказав мелкую услугу постояльцам гостиницы.

Мы уселись за столик и продиктовали официанту заказ, потом я достала из кармана платья лист бумаги. Это был список запретов для Рамсеса, который я немедленно ему зачитала. Начинался список с требования «не болтать с погонщиками ослов», а кончался мольбой не повторять слов, услышанных от погонщиков ослов в прошлом году". Рамсес бегло говорит по-арабски – увы, на самом вульгарном жаргоне этого изысканного языка.

Среди гостей было немало знакомых лиц, но с нами никто не заговаривал. Мы тоже не горели желанием погрузиться в светскую болтовню: Эмерсон не обнаружил среди присутствующих ни одного египтолога. Мы уже собиралась подниматься наверх, когда мой несдержанный на язык супруг снова выругался.

Обернувшись, я увидела Каленищеффа. На его лице застыла фальшивая улыбка.

– Добрый день, мадам, добрый день, профессор, добрый день, молодой человек... С возвращением в Каир! Позвольте...

– Не позволю! – отрезал Эмерсон, отнимая у Каленищеффа кресло. – Как вы смеете обращаться к миссис Эмерсон? Само ваше присутствие – оскорбление для любой порядочной женщины!