Однажды она с трехмесячной девочкой на руках вошла в хижину Мадлен и увидела, что одетая в траур хозяйка плачет, склонившись над колыбелькой, где лежал ее пятимесячный мальчик.

— Бедная моя соседушка, — обратилась к ней Мари, — мне сказали, что у вас неожиданно иссякло молоко. Это правда?

— Боже мой, увы, это так, дорогая добрая госпожа Мари, и вы сами слышите, как плачет от голода бедняжка Жан.

— О, пусть вас это не беспокоит, Мадлен, — заявила г-жа Мари, — к счастью, Господь даровал мне молока на двоих, и моя малышка Мариетта охотно поделится им со своим другом Жаном.

И, не обращая внимания на слова Мадлен, она взяла Жана из колыбели, села, усадила на оба колена по младенцу и с возвышенным бесстыдством матерей, знающих, что их защищает всеобщее почтение, обнажила два полушария грудей и дала каждому из младенцев по сосцу.

Тогда Мадлен упала перед соседкой на колени и в слезах обняла ее ноги.

— Что ты делаешь, Мадлен? — воскликнула г-жа Мари.

— Я преклоняюсь перед одной из трех великих христианских добродетелей, — объяснила бедная мать, — я преклоняюсь перед милосердием.

Маленький Жан жадно пил свой первый кубок жизни, края которого были в меду, а на дне таилась капля горечи.

Когда он кончил сосать, г-жа Мари сказала:

— Я буду приходить к вам три раза в день, чтобы давать ему молока, а если в промежутках он станет плакать, позовите меня. Я ведь рядом, а мой сосуд с молоком всегда при мне.

Затем она передала маленького Жана в руки матери, и та, вся в слезах, сначала прижала сынишку к груди, а затем снова положила в колыбель.

Увы, бедной Мадлен казалось, что она окажется в меньшей мере матерью своему ребенку, если кормить его будет другая.

Но почему же она плакала, эта бедная женщина в трауре? Почему у этой несчастной вдруг иссякло молоко?

Гийом, ее муж, солдат 92-го года, провел с ней две недели по пути из Вандеи в Италию, а потом пал смертью храбрых в бою под Монтенотте.

Три дня тому назад Мадлен узнала о его смерти из письма, которое умирающий муж продиктовал товарищу и попросил отправить жене. Удар для Мадлен был столь силен, что у нее пропало молоко.

Она убедилась в этом минувшей ночью и сначала не хотела верить новой беде; она не могла вообразить, что в материнской груди может истощиться молоко, если в жилах женщины еще струится кровь, но крики бедняжки Жана поневоле привели ее к неумолимой реальности.

Так что она плакала от страданий, а ее младенец — от голода, когда к ней пришла г-жа Мари с маленькой Мариеттой на руках и сразу утолила и голод и жажду Жана.

Теперь спрашивается, почему Мадлен звали просто и кратко — Мадлен, а к Мари обращались «госпожа Мари»?

О, вовсе не потому, что эта женщина была гордой и богатой, она, столь же смиренная и почти такая же бедная, как самая последняя крестьянка! Нет, дело в том, что Мари была замужем за школьным учителем, а поскольку в глазах детей их учитель — большой человек и поскольку к нему обращались «господин Пьер», жену его называли «госпожа Мари».

Какое-то время супруги считали себя богатыми, а именно тогда, когда подлинная Франция, Франция возрожденная, Франция народная голосом Конвента заявила, что образование — дело священное и что школьный учитель, просвещающий разум, равен священнику, очищающему душу; это было тогда, когда во время ужасающего обнищания 1795 года, 23 брюмера III года, по докладу Лаканаля Конвент выделил пятьдесят четыре миллиона на начальное образование. Но Конвент, этот суровый и кровавый родовспомогатель, прожил недолго. Его сменила Директория, а ее мало тревожило то, что школьные учителя голодают, что народ платит меньше всего именно тем, кто его просвещает, — иначе говоря, тем, кто больше всего делает для его разума и свободы!

Госпожа Мари стала второй матерью маленькому Жану.

Он рос отчасти на ее коленях, отчасти на коленях родной матери; с другой стороны, Мадлен любила Мариетту как родную дочь, и не раз, пока г-жа Мари носила на руках Жана, она прижимала к груди Мариетту; порой то одна, то другая держала на руках сразу двух младенцев. Между этими женщинами происходил обмен любовью, и никто из них не считал, кому досталось больше от этого взаимного милосердия.

Маленькая Мариетта росла как полевой цветок, как фиалка в траве, как василек в хлебах, как маргаритка на лугу; Жана она называла своим братом, а Жан называл ее сестрой.

Но росли они не одинаково, но Жан не говорил так, как Мариетта, но Жан, по-видимому, жил не такой жизнью, как Мариетта. Жан жил жизнью внутренней, странной, почти растительной; Жан был ребенком не от мира сего, ведь то, что веселило, то, что забавляло, то, что радовало других детей, его не радовало, не забавляло, не веселило.

И вот чем объясняла эту странность Мадлен, которая, глядя порой на сынишку, качала головой или плакала.

Когда Гийом, прожив с Мадлен две недели, расстался с ней, чтобы присоединиться к своему полку, в сердце несчастной женщины поселилась глубокая печаль, словно Мадлен предугадывала, что видит мужа в последний раз, что Гийом покинул ее навсегда. В чистых сердцах печаль — сестра религии. Всегда набожная, Мадлен стала вдвойне благочестивее, отдавая молитвам и проводя в церкви все минуты, не занятые трудом.

Так вот, церковь эту украшала большая картина, подаренная состоятельным священником, жившим неподалеку. Звали его аббат Консей. На картине был изображен Иисус среди малышей, то есть одна из самых трогательных евангельских сцен.

Все дети толпились, чтобы обнять колени и поцеловать руки Христа. Только один мальчик, играющий с большой собакой, оставался где-то позади.

Эта сценка вызывала не меньше умиления, чем передний план картины.

К этому ребенку Христос простирал руку так же ласково, как к остальным. Казалось, он знáком приглашает его приблизиться наравне с другими, но некая завистливая мать говорила Спасителю:

«Оставь его, Господи: это простодушный, блаженный, нищий духом».

И Христос отвечал ей:

«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное».

Этот ребенок, в одиночестве играющий с собакой, этот простодушный, этот блаженный, этот нищий духом, которого завистливая женщина хотела лишить приобщения ко вселенской любви, проповедуемой Иисусом, постоянно занимал воображение Мадлен; ее охватывало чувство глубокой жалости к брошенному бедняжке, и, молясь перед этой картиной, она всегда присматривалась, не сдвинулся ли со своего места ребенок, призываемый Иисусом, и не присоединился ли он со своей большой собакой к остальным детям, чтобы вместе с ними получить благословение Богочеловека.

Каждый вечер, оставляя мальчика по-прежнему уединившегося и по-прежнему вдалеке от Господа, Мадлен говорила себе:

«Завтра я увижу его рядом со Спасителем».

Но на следующий день, сразу же взглянув на картину, она находила ребенка на том же месте и шептала:

— Дорогое дитя, к счастью, Господь сказал: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное».

Пусть наука объяснит как сможет это необычайное явление, столь хорошо объясняемое верой, но, когда Мадлен родила Жана, она воскликнула, глядя на свое чадо:

— О Боже! Господи, ты благословил меня или покарал? Но мой ребенок — вылитая копия бедного блаженного, которого ты знáком приглашаешь приблизиться к себе!

Затем она добавила со всей силой святой материнской веры:

— Он придет, он придет, не сомневайся, Господи! И это я приведу его к тебе!

И правда, Жан был блаженным с той картины: те же золотистые волосы и те же большие голубые глаза, которые словно не видели ничего, что происходит вокруг, как если бы его разум отделяла от мира незримая пелена.

Сходство было настолько разительным, что его замечал каждый, а деревенские сплетницы, всегда готовые выказать лицемерное сострадание, часто более мучительное, чем равнодушие, восклицали всякий раз, когда видели Жана: