— Этот знак судьбы был, вероятно, один из ваших злых снов,— грустно заметила дама.
— Выслушайте и судите сами! Вам известно, что дьявольские проделки моего брата нанесли мне самый жестокий удар, который я когда-либо испытывал. Быть может... но умолчу об этом. Быть может, той болезни души, которая тогда меня настигла, можно приписать мысль приготовить в этой роще место для могилы моего сердца. И я сделал это! Лесок в форме сердца был уже посажен, павильон построен, рабочие начали выкладывать мрамором пол. Я вошел в павильон посмотреть, как идет дело. И вот я замечаю, что в некотором отдалении мальчик, которого звали, как и меня, Макс, с прыжками и громким смехом катит что-то по земле. Мрачное подозрение закралось мне в душу. Я подошел к мальчику — и застыл на месте: он играл с красным камнем, вытесанным в форме сердца! "Мальчик, ты играешь с моим сердцем, как твой отец!" — с этими словами я в ужасе отшатнулся, когда он со слезами на глазах подошел ко мне. Мой управляющий получил приказание удалить мальчика. Больше я его не видел.
— Ужасный человек! — воскликнула пожилая дама.
А старый господин, вежливо поклонившись, промолвил: "Грубые штрихи судьбы не подвластны утонченному дамскому суждению", взял ее под руку и вывел из павильона в рощу, а потом в сад.
Старый господин был надворный советник Ройтлингер, а дама — тайная советница Ферд. Сад являл собою замечательнейшую и несколько комическую картину. Там собралось общество старых господ — тайных и надворных советников с семействами, приехавших из соседнего города. Все, даже молодые люди и барышни, были одеты по моде тысяча семьсот шестидесятого года: большие парики, высокие завивки, узкие платья, фижмы и так далее. Это производило впечатление, тем более странное, что характер сада вполне соответствовал этим костюмам. Всем казалось, что они точно по мановению волшебной палочки перенеслись в далекое прошлое. Этот маскарад был идеей Ройтлингера. Он имел обыкновение каждые три года, в день Рождества Богородицы, устраивать в своем имении праздник старого времени и приглашал всех, кто только пожелает явиться, с непременным условием, что каждый гость облечется в соответствующий костюм. В распоряжение молодых людей, которым трудно было соорудить себе такие одежды, Ройтлингер предоставлял свой собственный богатый гардероб. Очевидно, этот праздник, длившийся два или три дня, напоминал старому советнику его юность...
В одной из боковых аллей встретились Эрнст и Вилибальд. Оба некоторое время молча разглядывали друг друга, а потом разразились громким хохотом.
— Ты представляешься мне кавалером, бредущим по лабиринту любви,— сказал Вилибальд.
— А мне сдается, что я уже встречал тебя в какой-то азиатской стране.
— Но, право же,— продолжал Вилибальд,— идея старого советника недурна. Он хочет мистифицировать себя самого и воскресить время, в котором жил полной жизнью, хотя он и теперь еще бодр и силен, удивительно молод душой, способен заткнуть за пояс многих преждевременно отупевших юношей своей впечатлительностью и фантастическим умом. И он может не волноваться, что кто-нибудь изменит своему костюму словом или жестом. Смотри, как женственно выступают наши молодые дамы в своих фижмах, как умеют они пользоваться веером. И меня самого охватил совершенно особый дух старинной галантности, когда поверх своей прически à la Titus я нахлобучил парик. Как только я увидел это милейшее дитя, меньшую дочь тайного советника Форда прелестную Юлию, что-то заставило меня с покорным видом подойти к ней и объясниться следующим образом: "Прекраснейшая Юлия! Когда же обрету я давно желанный покой, дарованный твоей взаимностью? Ведь невозможно, чтобы в храме такой красоты обитал лишь каменный бог. Мрамор портится от дождя, а бриллиант смягчается кровью. Твое же сердце хочет уподобиться наковальне, которая только твердеет от ударов. Чем сильнее удары моего сердца, тем бесчувственнее становишься ты. О, как хочу я быть предметом твоих взоров, посмотри, как пылает мое сердце, как душа моя жаждет освеженья, которое может дать ей только твое расположение. Ах! Ужели ты огорчишь меня молчанием, бесчувственная? Ведь и мертвые скалы отвечают вопрошающим звуками эха, а ты не хочешь удостоить безутешного никаким ответом? О, прелестная!.."
— Прошу тебя,— прервал Эрнст своего красноречивого, театрально жестикулирующего друга,— прошу тебя, остановись, ты снова впал в свое безумное настроение и не замечаешь, что Юлия, которая сначала приветливо с нами разговаривала, стала нас теперь избегать. Скорее всего, она думает, что ты над ней насмехаешься. Ты рискуешь прослыть язвительным сатиром, а также накличешь эту беду и на меня,— уже все говорят с косыми взглядами и кислыми улыбками: "Это друг Вилибальда".
— Ах, оставь! — отмахнулся Вилибальд.— Я знаю, что многие меня избегают; в их числе есть и юные девушки, но мне известна цель, к которой ведут все дороги. Я знаю также, что, встретив меня или, вернее, непременно наткнувшись на меня в своем собственном доме, они протянут мне руку с самыми дружескими чувствами.
— Ты подразумеваешь такое же примирение, как на пороге вечности, когда мы стряхиваем с себя все земные стремления.
— Ах, пожалуйста,— перебил Вилибальд,— не будем касаться снова давно известных вещей, да еще в такое неподходящее время. Давай лучше предадимся созерцанию всех тех чудес, которыми окружила нас фантазия Ройтлингера. Видишь ли ты это дерево, огромные белые цветы которого колеблются от ветра? Это не может быть Cactus grandiflorus [1], потому что тот цветет только ночью и я не ощущаю свойственного ему сильного запаха. Одному Богу известно, какое диковинное дерево посадил надворный советник в своем Тускулуме [2].
Друзья подошли ближе и немало удивились, увидев вместо экзотического растения густой, темный куст бузины; "цветы" же были не что иное, как развешенные на ветках напудренные парики, которые раскачивались со своими кошельками и косицами, служа причудливой игрушкой для шаловливого южного ветра. Громкий смех раскрыл им, что скрывалось за кустами.
Целая компания добродушных, полных жизни стариков собралась на широком лугу, окаймленном пестрым кустарником. Сняв сюртуки и повесив стесняющие их парики на куст бузины, они играли в мяч. При этом никто не мог перещеголять надворного советника Ройтлингера, который подбрасывал мяч на невероятную высоту, да так ловко, что он непременно падал в руки партнера.
В эту минуту раздалась весьма немелодичная музыка, которую издавали маленькие свистульки и глухой барабан. Все поспешили бросить игру и схватить свои сюртуки и парики.
— Это еще что такое? — удивился Эрнст.
— Вероятно, идет турецкий посланник,— ответил Вилибальд.
— Турецкий посланник? — Я называю так,— объяснил Вилибальд,— барона фон Экстера, живущего в Г. Ты новичок здесь и еще не знаешь, что это самый большой оригинал, какого только можно сыскать на этом свете. Он был когда-то посланником при константинопольском дворе и до сих пор греется отраженным светом этой, вероятно, счастливейшей весны своей жизни. Дворец, в котором он обитал в предместье Перу [3], напоминает в его описании волшебные бриллиантовые дворцы из "Тысячи и одной ночи", а его образ жизни — премудрого царя Соломона, на которого он хочет походить еще и тем, что обладает, по его утверждению, властью над неведомыми силами природы.
И в самом деле, несмотря на все свое хвастовство и далее шарлатанство, барон Экстер имеет в себе нечто мистическое, что контрастирует с его несколько комичной внешностью. Этим благоговейным отношением к тайным наукам и объясняется его близость с Ройтлингером, который предан этим вещам душою и телом. Оба чудаки и мечтатели, но каждый на свой манер, оба к тому же убежденные месмерианцы...
Разговаривая так, друзья дошли до больших ворот садовой ограды, через которые только что прошествовал турецкий посланник. Это был маленький, круглый человечек в богатой турецкой шубе и высокой чалме, сделанной из пестрой шали. По привычке он не снял, однако, своего узкого парика с косичкой и маленькими буклями, не смог расстаться и с войлочными сапогами, спасавшими его от подагры (и то, и другое, конечно, плохо вязалось с турецким костюмом). Его спутники, производившие режущий слух музыкальный шум, в которых Вилибальд, несмотря на переодевание, узнал баронского повара и других слуг, были наряжены маврами и имели на головах разрисованные остроконечные бумажные шапки; их одеяния напоминали санбенито, что было довольно смешно. Турецкого посланника вел под руку старый офицер, судя по одежде воскресший и восставший с одного из полей битвы Семилетней войны. Это был генерал Риксендорф, комендант Г., который, желая угодить надворному советнику, тоже нарядился со своими подчиненными в старинные костюмы.