Компания наша была пестрой, интернациональной. Помимо дочери Востока Юй в ней был также татарин Рафик, толстый, неуклюжий; был украинец Гарька, который, разговаривая, всегда смачно «гхэкал», в особенности при произнесении собственного имени; курчавый же и смуглый Мишка был почти чистокровным грузином. Только я — Ленька Максимов по прозвищу «Шпендик», Венька и Антоха были русскими. Впрочем, на наши взаимоотношения такое разнообразие национальностей не оказывало никакого влияния. В Волжанске такой компанией никого нельзя было удивить — уже давно Волжанск был словно яркий пестрый лоскутный коврик — китайцы, корейцы, кубинцы, русские, арабы, татары, сомалийцы — все перемешались и все друг к другу привыкли. Частично это разнообразие было вызвано наличием Волжанского технического института рыбной промышленности и хозяйства, пользовавшегося особой популярностью как на нашем, так и на африканском континентах.

Все мы сдружились еще до школы и, как мне казалось, хорошо знали друг друга. Но то, что случилось одним августовским днем, показало мне, как сильно я ошибался.

Я помню все очень хорошо. С самого первого дня, и если закрыть глаза, то…

…я, как обычно, просыпаюсь рано — в хорошую погоду в нашем доме вообще невозможно проснуться поздно, потому что старые огромные тополя вокруг него вот уже много лет облюбовала большая воронья стая и по утрам исправно поднимает невыносимый хриплый гвалт. Я выхожу на балкон, заглядываю в наполненный землей фанерный посылочный ящик, в котором мы с отцом разводим дождевых червей для рыбалки, с презрением смотрю на заросли маминых амариллисов, щупаю висящий на перилах садок, с гордостью оглядываю поплавушки и спиннинги в углу балкона, вытаскиваю из цветочного горшка влажный комок земли и швыряю его в горланящих на тополе ворон, не попадаю, перегибаюсь через перила и пытаюсь заглянуть в окно жившего по соседству Рафика, чтобы узнать, что там делается, но тут подкравшаяся сзади мать дает мне подзатыльник и говорит, чтобы я перестал валять дурака и шел завтракать.

За завтраком отец, рассеянно просматривая вчерашний «Труд», сообщает матери, что встретил какого-то Димку Камалова. Судя по тому, как удивилась и обрадовалась мать, это был какой-то их давний хороший знакомый. Я о нем никогда не слышал.

— И где он теперь? — спрашивает она, открывая коробку с рафинадом.

Продолжая читать, отец говорит, что Камалов теперь работает егерем в Волжанском заповеднике, который находится ниже по реке, и живет там же. Потом они начинают обсуждать Камаловскую семью, чьих-то детей, племянников, какую-то Свету — что-то из далекого прошлого, в котором меня еще не было, и я тут же теряю к разговору всякий интерес и сосредотачиваюсь на завтраке. И только когда уже допиваю чай с рафинадом вприкуску, их разговор снова врывается в мое сознание.

— … расстроился. Недели три назад у них там трех кудрявых пеликанов кто-то скушал — помнишь, видели в…

— Кто?! — бесцеремонно вклиниваюсь я в разговор, и отец осуждающе смотрит на меня поверх очков и газеты.

— Я с матерью разговариваю! Ешь!

— Почему он решил, что их скушали?! — спрашивает мать и достает из холодильника два дефицитных яйца — вчера она простояла за ними в очереди почти полдня. — Украли что ли? Подстрелили их?

— Да в том-то и дело, что нет — одного пеликана прямо у Димки на глазах под воду затащило. Должно рыба какая-то. Димка думает — щука. Расстроился страшно — любит он этих пеликанов.

— Пеликан в щуку не поместится! — убежденно заявляю я, и мать, замешивая тесто, кивает согласно:

— И правда, Кость, у нас-то и щук таких нет — это ж какая должна быть большая…

Рыба (если тут действительно замешана рыба) и вправду должна быть очень большая и обладать гигантской пастью. Мне доводилось видеть пеликанов — они здоровенные, весом не меньше двенадцати килограммов, и способны преспокойно проглотить двухкилограммового сазана.

— Много вы в рыбе понимаете! — буркнул отец и бросил на стол «Труд», и я посмотрел на газету, потому что забыл, какое сегодня число. Ага, 5 августа 1984 года. — Вот когда я на Амуре жил, так там щуки под два метра длиной — представляешь — это ж целый крокодил! У щуки голова занимает четверть длины всего тела. Вот и подумай, Нин, — полуметровая голова — и какая там пасть! Ты видела щучью пасть?!

— Но здесь не Амур, а Волга! Нет здесь таких щук, наверное, Дима напутал там что-то. Они ведь никого не поймали?

— Да нет, — отец развернул «Волгу». — Они особо и не ловили.

— А может это сом? — спросил я и встал из-за стола, сунув напоследок в рот еще кусок рафинада. — Помнишь, ты рассказывал, как подсек сома длиной с лодку?

— Может быть, — отец немного оживился и сложил газету, спрятав в бумажных сгибах большой портрет Черненко. — Вот то был красавец, как сейчас помню… усы у него… а пасть какая! Чуть не потопил меня, но я его все-таки… А вообще что тут гадать — Волга — река большая, мало ли что в ней может вырасти. Народ такие байки травит — заслушаешься. Кто знает, кто знает… Волга — очень большая река. Тайн в ней не меньше, чем коряг.

— Ага, — сказал я. — Спасибо, мам.

— На здоровье. Что, опять на рыбалку сорвешься?

Вопрос был риторическим, и мы оба это знали, но я все же ответил, что да, возможно, даже скорее всего, и мама покачала головой и в который раз заметила, что проще купить на выбор любую живую рыбу в плавучем магазине-садке неподалеку, чем целый день жариться на солнце среди комарья, и в который раз уязвленный отец бросил газету и принялся доказывать ей, почему это неправильно, и я быстро выскользнул из кухни.

Когда я уже собираюсь уходить, мать дает мне двадцатикопеечную монету и категорическим тоном приказывает купить булку хлеба.

— Принесешь хлеб — получишь удочки! — заявляет она и открывает передо мной входную дверь. — Брысь отсюда! И чтоб к обеду был дома!

— А что на обед?

— Пироги с визигой буду делать.

Я скорчил рожу, потому что пироги с визигой терпеть не мог, и мама грозит мне пальцем и повторяет:

— Чтоб к обеду был дома!

— Ма-ам! А помидорку дашь?

Она выносит мне огромный холодный розовый помидор, я хватаю его и выскакиваю на площадку, и отец кричит мне вслед.

— Ленька! А че — про Серого ничего не слышно?!

— Не-а.

— Ну надо же, а — пропал пацан и хоть бы одна… ладно, иди. Снасти твои я вниз снесу, заберешь потом.

Я с грохотом ссыпался по ступенькам, сжимая в кулаке монетку и выбежал из подъезда. Утро уже медленно, но верно раскалялось под огромным солнцем, и в воздухе трещали прозрачными крыльями стрекозы, большие и разноцветные. Неподалеку стояла толстая дворничиха тетя Тамара и поливала пыльный двор из длинного черного шланга, и блестящие капли весело барабанили по мелким листьям кустарниковой акации, окружавшей двор пышной зеленой оградой. Я поздоровался с ней, получил вместе с приветствием струей холодной воды по ногам, восторженно взвизгнул и вприприжку понесся через двор, на ходу вгрызаясь в помидор, и прохладный розовый сок тек у меня по руке и по подбородку.

Как я уже говорил, дом наш всегда просыпался рано, и двор уже был полон — на многочисленных приподъездных и дворовых скамейках сидели женщины разных возрастов с бидонами и авоськами и разговаривали, а в дворовой пыли, в кустах, на качелях с визгом возились дети — слишком маленькие, чтобы я удостаивал их своим вниманием — малышня не старше девяти лет! Я же в свои тринадцать, перейдя в шестой класс, считал себя уже абсолютно взрослым человеком, большим и могучим мужем — неважно, что ростом был всего метр сорок пять.

Разумеется, сразу ни в какой магазин я не пошел. Я перемахнул через трубу, тянувшуюся вокруг всего двора, перебежал через дорогу и помчался к набережной — посмотреть, где все, а также — не занял ли кто мое коронное рыбацкое место. Я не сомневался, что в это время уже, по крайней мере, половина нашей компании находится на боевом посту.

Парапет уже ощетинился удочками самой разнообразной длины и возле них застыло в нетерпеливом ожидании почти все мужское население нашего и соседних домов. Вдалеке темнели возвращавшиеся с утреннего лова лодки.