В самом деле, ямы были достаточно близко друг от друга, и Гален мог бы без труда бросать землю из одной ямы в другую. Интересно, намеренно ли она не сказала ему об этом?

Не показывая своей досады, Гален подобрал лежащую на земле рубаху, инструменты и двинулся к хижине. Теперь дверь была закрыта. Гален прислонил лопату и кирку к стене. У двери, прямо на утоптанной земле, лежала половина плоского круглого хлеба. Для него. То, что хлеб лежал не на деревянном пороге, а на грязной земле, сказало ему, кто его здесь положил. Он подобрал хлеб и засунул его под рубашку. Это все же, хоть и неохотно, но сделано для него.

Серое небо продолжало темнеть. Когда охрана повела рабов-римлян с полей обратно в горную крепость, тучи нависли низко и угрожающе. Отдаленные раскаты грома и вспыхивающие время от времени на западе молнии свидетельствовали о приближающейся грозе.

Гален поднял голову и прищурился от поднявшегося ветра. Опытным взглядом он оценил высокие бревенчатые стены горной крепости, неясно вырисовывающиеся впереди. Церрикс удачно выбрал место. Примыкающая к уступу скалы крепость контролировала единственный подход к узкой и неглубокой долине, тянущейся вдоль всего склона горы, защищая пастбища и поля.

По холмистой и покрытой лесом местности с другой стороны крепости пехоте нельзя было бы двигаться строем, а подход кавалерии был практически невозможным. Противник ордовиков будет вынужден вести лобовую атаку на крутом сланцевом склоне, прямо перед широкими воротами форта. Там атакующим придется столкнуться с тремя рядами гигантских земляных валов, полностью окружавших крепость и разделенных между собой широкими и глубокими рвами.

Да, взять эту крепость будет нелегко. Но если мирный план Агриколы не удастся и будет объявлена война, твердыня ордовиков должна пасть. Подобно прочим крепостям и городам, народам и королевствам в пределах империи, горная цитадель Церрикса уступит мощи римских легионов.

Эти мысли не радовали и не огорчали центуриона когорты и имперского посланника, ставшего теперь рабом. Прежде всего Гален Мавриций был офицером Орлов. Его стоицизм воспитывался годами службы. Он прошагал слишком много миль, построил слишком много лагерей, видел слишком много людей, гибнущих на службе в вечных и неистребимых римских легионах, чтобы его можно было свернуть с курса какой-нибудь эмоциональной привязанностью к людям, поражению которых он должен содействовать. Он поклялся честью выполнять приказы, отданные ему начальниками, и его долгом было покорение любыми средствами всех, кто будет противиться римским законам.

И все же… Почему снова у него возникли мысли об этой женщине? Почему неприкрытая ненависть, которую он увидел в ее глазах при первой встрече, преследует его? Почему постоянная острая горечь в ее голосе заставляет разгадывать ее, словно незнакомый язык?

Приветственные крики двух воинов, стоявших на посту в воротах крепости, предназначавшиеся конвоирам, отвлекли внимание Галена. Он внимательно огляделся вокруг. Было еще не поздно, но небо потемнело, как в сумерки, и горная крепость была тиха и пустынна, словно глубокой ночью. Приближающаяся гроза разогнала обитателей по хижинам. Большая центральная площадь, которая вчера кишела людьми, была пуста. Слышались только тихое нервное ржание лошадей и непрерывный шорох камыша на крышах.

Порыв ветра вместе с песком и мусором обрушился на людей, они опустили головы и прикрыли глаза ладонями. Гигант-фракиец пробормотал проклятие. Без понуканий конвоя римляне вошли в огороженный загон, радуясь хоть такой защите. Они тут же завернулись в свои шерстяные накидки, прежде чем сесть на корточки с подветренной стороны частокола.

Друз заговорил первым, посмотрев на Галена. Гнев и безнадежность горели в его глазах.

— И мы должны это выносить, центурион? Голодать и работать, подобно животным, в рабстве у этих варваров?

— По правде говоря, это не дело для солдата, — согласился Фацил с усталым вздохом. — Мне нужно было броситься на этого ублюдка, Маурика, и прирезать его, когда у меня была возможность.

— Да возьмет их всех Тиффон! — блондин новобранец Гай, которому, несомненно, придало храбрости явное недовольство старших товарищей, поспешил подать свой голос.

Гален проигнорировал их слова. Конечно, носить рабское ярмо нелегко, и люди хотят выплеснуть свои эмоции. Он вытащил из-под рубашки хлеб и протянул его сидящему справа Фацилу.

— Разделите его между собой, — тихо сказал он, заметив, как расширились глаза Друза при виде хлеба.

Гален повернул голову к единственному человеку, который оставался совершенно спокойным.

— Сита, ты не высказал свое мнение.

Лысый человек пожал плечами.

— Я солдат, центурион. У меня нет мнения. — И он взглянул на сидящего рядом Друза. Раздосадованный упреком, заключенным в этих словах, Друз опустил голову.

Взгляды, которыми обменялись Сита и его командир, не требовали слов. По крайней мере на какое-то время Гален имеет поддержку великана. Легким, едва заметным кивком Гален подтвердил свою признательность. Авторитет, которым Сита пользовался у своих товарищей, будет очень важен, пока они не примирятся со своим рабским положением. Но они должны примириться с ним. Человек привыкает ко всему.

Только Друз будет горячиться и раздражаться под рабским ярмом. И все же выучка и дисциплинированность могут заставить его сдержать свои эмоции. Если же эмоции овладеют им до такой степени, что будут мешать плану, Галену придется либо усмирить, либо устранить его. Он взглянул на Друза. Тот, казалось, почувствовал опасность дальнейшего неповиновения и мрачно улыбнулся.

— Я подчинюсь приказам, центурион. Вытерплю все, что придумают эти ублюдки. Но знай, за каждый взмах серпом, косой или лопатой, который они заставят меня сделать, они получат в ответ удар моего меча. Когда мы весной уйдем отсюда, я буду требовать перевода в легион, который пойдет против этой крепости. И тогда я порадуюсь.

Внутри у Галена что-то сжалось при мысли о неминуемом падении крепости. Он никогда не испытывал такого раньше. Что же в клятве Друза заставило его почувствовать нечто вроде сожаления? Ощутив на себе вопросительный взгляд Силы, он отогнал эту мысль.

— Довольно разговоров, — твердо скомандовал он и поплотнее завернулся в свой плащ, заметив, что пошел дождь.

Устрашающе громким голосом бог Неба призывал свою любимую. Он был нетерпелив. Ему надоело ждать. Время пришло. Он жаждал наконец слиться с нею. Ему нужна была мощь этого союза. Их люди повернулись к чужим богам. Пора было проучить их, как непослушных детей. Рассказать о мощи и славе их отца и матери. Показать им порядок — то, что было и будет всегда.

Богиня Земли услышала его зов. Ощутила его волю. В его власти были силы разрушения. Она же, дающая жизнь, владела мудростью. Оборотной стороной всякой жизни является смерть, даже для богов. Когда вера в них умрет, умрут и они. Но пока они еще живы. Она обняла своего любимого, открылась ему. Когда он бросил вызов их судьбе, с глубоким, долгим, торжествующим криком она приняла его. Ее слезы тихо упали на все принимающую землю.

Рика невидящим взглядом смотрела на пламя в очаге, не чувствуя ни тепла, ни света. Ее сморила усталость, но мозг не успокаивался, переполненный мыслями, мечущимися так же неистово, как ветер за стенами хижины.

Рика ненавидела дождь. Но больше всего ненавидела оглушающий гром и вспышки молний. Грохот и свет пробуждали воспоминания. Но сейчас так не хотелось возвращения знакомых и ужасных картин. Она повернула голову. Дафидд спокойно спал, свернувшись в клубок на своей постели из звериных шкур. Если он и видел сны, то это были добрые сны. Сны маленького мальчика, который наконец почувствовал себя полезным. Этим вечером он щебетал без остановки, как птичка. Улыбка, непринужденный смех, беззаботность — все это было дано ребенку римлянином. А он, этот Гален, затратил лишь несколько ласковых слов и немного заботливого внимания. Рика столько раз слышала это имя от Дафидда, что, казалось, закричит при одном его звуке! И все же… При мысли о высоком римлянине ее кровь внезапно согрелась, как будто ненависть, которую она питала к нему и к его народу, каким-то образом утешила ее, как не смог утешить огонь. Ей ясно представилось его лицо… Чеканные черты, резко очерченные губы с обычной, дразнящей полуусмешкой, твердый взгляд… Даже в своем рабском положении он был воплощением высокомерия римлян! Но почему именно его образ пришел на ум так легко, именно его черты врезались в память?