В первый раз за три недели Стефан не ушел от Сорсьер до рассвета. Выдалось солнечное утро. Сев на постели, опершись спиной о стену, подтянув колени к подбородку, он рассматривал спящую любовницу. Проснулась она, как просыпалась всегда — мгновенно, но в этот раз решила поозорничать и открыла только правый глаз, и скосила его, и высунула кончик языка. Стефан хихикнул. Пошарив рукой, она ухватила его за колено. Он распрямился и лег на спину, и Сорсьер пристроила голову ему на грудь.

— Я люблю тебя, — сказал он.

Некоторое время она молчала, а потом сказала:

— Да.

— Что — да?

— Ты что-то еще хочешь мне сказать.

— Хочу.

— Говори. Не бойся.

— Нет. Сперва ты скажи.

— Что сказать?

— Какую-нибудь тайну. У меня было две тайны, одну я тебе только что открыл. Открою и вторую, но сперва и ты должна мне что-нибудь открыть.

Она убрала голову с его груди, села, повернулась к нему лицом. Он продолжал лежать на спине. Сказать ему, что я его люблю, подумала она — сказать?

— Хорошо, — сказал он. — Я сам тебе скажу… как тебя зовут на самом деле. Сам.

— Скажи.

— Мария.

— Верно.

— А как на самом деле зовут меня, ты не знаешь.

— Можешь мне довериться, я умею хранить секреты. Говори смело.

— Меня зовут Казимир.

В первый раз за много лет Марие отказала ее сообразительность.

— По-своему красивое имя, — сказала она.

— Ты, кажется, не поняла.

И то правда.

Она подумала.

И поняла.

— А, хорла, что ж теперь делать? — невольно вырвалось у Марии.

Она рывком поднялась, глядя на него с ужасом, села на постели.

Он тоже приподнялся. Теперь они оба сидели, не касаясь друг друга, и смотрели друг другу в глаза.

Невероятно, думала Мария. Не может быть. А ведь можно было догадаться! Вот он, например, догадался. Он догадливый. А я, дура, так увлеклась, так мне было хорошо, что забыла обо всем. Будто я здесь на отдыхе. Он — Казимир. Стефан — Казимир. Это несправедливо! Надо взять себя в руки. Ничего страшного не произошло, наоборот. Он меня любит, он не лукавит, когда это говорит. Может, все к лучшему?

— Можешь меня прогнать, — сказал Казимир. — Или пусть меня убьют твои люди. Мне все равно. Я сказал тебе, что я тебя люблю. Ты предпочла не отвечать на признание.

— Что теперь признания…

— Ну, как хочешь. Скажи — и я просто уйду — уеду куда-нибудь, и ты меня забудешь.

— Об этом говорить поздно.

— Почему ж…

— Потому что я ношу твоего ребенка.

Помолчали.

— Моего ребенка? — переспросил Казимир.

— Да.

Казимир чуть приметно улыбнулся.

И еще помолчали.

— Хочешь быть королем Полонии? — спросила она.

— Не знаю.

Она нахмурилась.

— Я хочу быть с тобой, — объяснил Казимир. Поразмыслив, он добавил, — И чтобы ребенок был наш, и мы бы жили вместе.

— Так, — сказала Мария. — Хорошо, попробуем по-другому. Хочешь, я посажу тебя на польский трон — с условием, что мы поженимся, и все дела управления ты передашь мне?

Казимир слегка побледнел. Подумав, он спросил:

— Если я откажусь, меня убьют?

Теперь побледнела Мария. Также подумав, она сказала:

— Тебя не убьют. Ты будешь королем.

— А если я откажусь?

— Зачем?

— А может я не хочу быть королем.

— Хочешь.

Он вздохнул.

— То есть, — сказал он, — если я откажусь, меня убьют.

— Перестань!

— А?

— Перестань это повторять! Это невыносимо! Тебя не убьют.

— Почему?

— Потому что я люблю тебя.

Он улыбнулся — на этот раз открыто.

— Но лучше бы тебе согласиться, — сказала Мария.

— Можно я тебя поцелую? — спросил он.

— Можно.

Они бросились друг другу в объятия.

— Я тут слушал, что вам говорят проповедники ваши, — сказал римский проповедник с легким италийским акцентом. Голову он держал ровно, говорил в одном направлении, словно обращался к кому-то конкретному в зале, говорил без видимого напряжения, и слова его были слышны во всех концах церкви. — В общем, интересно говорят. Про благочестие, и про то, как душу свою спасти. Есть всякие хитрости по этому поводу. Люди вообще любят хитрости. Чтобы поменьше трудиться, побольше спать, и чтобы кормили вкусно. В Риме есть у меня одна прихожанка, на хитрости падкая. До того она исхитрилась, что целый день ничего не делает, только ест… ест, я говорю. Шам-шам. Жрет, гадина.

Аудитория стала обмениваться удивленными взглядами. По церкви прокатился смешок.

— Так исхитрилась — в дверь не проходит. Для исповеди ей изготовили специальную будку, отличную от других размерами. Половину собора занимает.

Ближние ряды засмеялись, и проповедник, против всех правил ораторского искусства, тоже засмеялся.

— У нее исповедь, — сказал он, — каждый раз начинается словами, «Вы не поверите, святой отец, сколько я сегодня съела».

Засмеялась вся аудитория.

— Интересный у него подход, — сказал Нестор на ухо Хелье.

— Да, он хорошо понимает людей, — отозвался Хелье. — Чем больше я о нем слышу всяких гадостей, тем больше он мне нравится.

— Почему? — спросил Нестор.

— А я смотрю на людей, которые его ненавидят. Люди эти как правило неприятны. И чем больше неприятны, тем больше гадостей говорят. Невольно задумаешься. А скажи мне, сын мой, давно ты летописцем стать решил, или недавно?

Нестор строго посмотрел на отца.

— С чего ты взял?

— Фолианты твои намедни просматривал, да и нашел книгу одну.

— Это мои личные записи, — сердито сказал Нестор. — Как тебе не стыдно!

— Нет, личные — письма бывают. А у тебя летопись.

— Тем не менее, она не для посторонних глаз.

— Ну, прости своего глупого родителя, Нестор. И все-таки ответь — давно решил в плутархи заделаться?

— Да какие еще… Как я понимаю, ты прочел набросок.

— Набросок летописи.

— И что же?

— А то, — сказал Хелье, — что там слова правды нет.

— Так ведь то летопись, — удивился Нестор. — Разве ж в летописях бывает правда?

Сперва Хелье даже не нашелся, что на такое ответить.

— А еретики — они не очень хитрые, — ораторствовал Бенедикт. — И мало их. Я вот ходил по улицам, спрашивал людей — ты, мол, еретик? И ни один не сказал — да, ага, точно, еретик. Нет в Париже еретиков!

Аудитория снова засмеялась.

— Былины — выдумка, сказки — выдумка, михвы — выдумка, — сказал Хелье. — А летопись должна отображать то, что было на самом деле.

— Назови такую летопись, — предложил Нестор.

— Назвать? Ну… Вот Плутарх, к примеру…

— Это было давно, отец. Что там было на самом деле — кто ж его сейчас разберет. Наверняка многое из того, что там написано, Плутарх придумал сам.

— А Библия?

— Библия — не летопись.

— Я не об этом.

— А о чем?

— О заповеди. Есть такая, если помнишь — «Не лжесвидетельствуй».

— Нет.

— Что — нет?

— Не так там написано.

— А как?

— «Не лжесвидетельствуй на ближнего своего».

— И что же?

— Рюрик — он мой ближний? Я его не видел никогда. Я даже не знаю, был ли он на самом деле.

— По-моему, тебя надо просто выпороть хорошенько, — сказал Хелье. — Ладно. Скажи мне только — зачем ты все это пишешь?

— Не понял.

— Просто для хвоеволия, или славы возжелал? А может, ради денег?

— На спор.

— На спор, на спор… Это такая шутка? — спросил Хелье.

— Нет. Просто как-то, года три назад…

— Ну, ну?

— Был я в детинце… ты был в отъезде…

— Так. И?

— Зашла речь о Летописи Торбьорна. И я сказал, что там много неточностей и стиль корявый.

— Продолжай. Только потише, а то тут оборачиваются, мы им проповедника слушать не даем.

— Ярослав к этому прицепился.

— Он присутствовал? Продолжай.

— Он мне сказал, что раз я такой умный, так не написать ли мне свою летопись. Я ему говорю — что ж тут такого сложного? Он говорит — вот триста гривен, я тебе заплачу, если допишешь до времен Святослава. И добавил — боюсь, что эти триста гривен ты никогда не получишь.