Майориан стащил с головы шлем, отер со лба пот, потом рассмеялся: хорошая победа, славная и красивая. Такую запомнят надолго.

Старый человек молится на коленях перед алтарем.

Алтарь есть, а молящегося на самом деле — нет. Он давно мертв, и его останки покоятся в часовне, где старик стоит на коленях.

— Прошу вас, мои владыки, возьмите под свою защиту город Меттис[9] и не позволяйте врагам сжечь его, потому что в этом городе есть место, где хранятся мои грешные останки. Пусть лучше народ знает, что я что-то значу для Господа. Но если грехи народа настолько велики, что нет другого исхода, как предать город огню, то, по крайней мере, пусть хоть эта часовня не сгорит…

Человеку, которому снится часовня, не нравится молящийся. Во сне он знает: это блаженный Стефан. Спящему не нравится блаженный первомученик, ему хочется схватить старика за шиворот и потрясти: чего ж ты просишь, о чем, клятый старикашка, неужели твоя часовня важнее целого города?!

— Иди с миром, возлюбленнейший брат, пожар пощадит твою часовню! Что же до города, мы ничего не добьемся, так как на то уже есть Божья воля. Ибо грехи народа возросли и молва о его злодеяниях дошла до самого Бога; вот почему этот город будет предан огню… — двое в сияющих одеждах взирают на старика с высоты, отвечают — надменно, так кажется спящему.

Спящий знает: город уже был предан огню. Город Диводурум сгорел дотла, выживших почти не оказалось, но часовня — уцелела. Человек во сне ненавидит, остро, до боли, так, как наяву почти и не умеет, и молившегося, и ответивших ему: нашли, что спасать. Каменные стены да убранство. Люди погибли. Стены сохранились.

Обещание сбылось.

— Что же вы делаете, — хочется кричать спящему, — что же вы делаете, что?! Спасаете… камни, а не людей! Апостолы! Святые заступники… пропади вы пропадом! Божья воля? Я не верю, не верю, не-ве-рю-не-ве…

Толчок в плечо. Человек, заснувший в седле, открывает глаза, пытается осознать, на каком он свете. Потом понимает: жара, солнцем, наверное, напекло голову, вот и снится всякая пакость, к тому же, добравшаяся до них как раз вчера. Кто-то пересказывал. Сам слышал человека, который слышал человека, который женат на женщине, которая приходится двоюродной сестрой соседу человека, которому было видение со святым Стефаном и апостолами Петром и Павлом.

— Опять дурной сон? — во взгляде разбудившего легкое любопытство, привычное, оно там всегда.

— Да, — отмахивается Майориан, проводит рукой по скулам, стирает капли дождя. — Я… кричал?

— Нет.

Мелкая морось охлаждает горящие щеки. Никакого солнца, и голову не напекло, просто приснилось невесть что. Бывает, наслушался…

Сначала Майориан не понимал, как можно работать в таком гвалте и мельтешении — да, света достаточно, да, все нужное рядом, только руку протяни, но все время ходят какие-то люди, кто-то гудит, щебечет, докладывает, объясняет, спорит, носится с табличками, шуршит какими-то старыми документами, скрипит новыми, и как ни пытайся, а краем глаза все время ловишь чье-то движение, и это еще секретари и штат, они хотя бы не грохочут по полу как все слоны Ганнибала в полном боевом воружении…

Через неделю он осознал, что стал замечать не шум, а отсутствие шума. Тишину или что-то приближенное к ней. Впрочем, это были уже сущие мелочи. Он работал как паровой автомат Герона Александрийского, сводил воедино сведения об урожаях и налогах, неизвестно как добытые людьми консула и очень отличавшиеся от того, что говорили официальные отчеты… и понимал, что жизнь, в общем и целом, кончена. Потому что просто война и даже победоносная война на этом фоне теряла всякий смысл. Западная империя расползалась, как кусок гнилой ткани.

Непосильные налоги, нищета, бездействие закона, полное бесправие внизу — да, даже в городах, где все еще как-то держалось — страх наверху. Конечно, Майориан и раньше знал, что дела не очень хороши — не восстают колоны от хороших дел — но не представлял себе, насколько плохи. Теперь он не считал ошибкой решение Констанция пустить готов в Аквитанию. Теперь он считал это решение близким к гениальному. Лучше раз в десять лет воевать с Теодерихом, чем каждый год — с багаудами.[10]

По отдельности — все можно исправить. Кое-что даже сейчас. Если бы не необходимость отыгрывать две кампании в год. Если бы не необходимость тратить все, что есть, на войну. Мы знаем почти все почти обо всех — о земле, о людях, о дорогах, о товарах, о связях, о том, что кому мешает и что можно пустить в ход — и дай нам пять лет надежного мира… Пять лет мира и возможность применить силу.

В голове крутились мельничные колеса — большие, поменьше, еще поменьше, одно в другом… Объявить налоговую амнистию, восстановить плебеев в правах, сделать так, чтобы выборные лица не отвечали за сбор налогов своим имуществом — все это можно привести в систему и осуществить, если иметь на руках время, а за спиной армию. Землевладельцы-провинциалы уступят. Они согласны терпеть даже варваров, и с куда большей охотой будут терпеть нас.

Противно думать, что на это уйдет жизнь, но лучше так, чем ждать, когда оно рассыплется под руками.

А вокруг опять тишина… только что протопал курьер, а сейчас — упади волос, будет слышно.

— Какие новости? — спросил Майориан.

А ответил ему не курьер, а хозяин безумного улья:

— Хунерих, сын и наследник Гензериха, обвинил свою жену в том, что она сварила для него яд, отрезал ей нос и уши и отослал обратно к отцу.

Майориан кивнул. Говорить не хотелось, губы не расходились. Дай нам пять лет мира… ну вот они. Может быть, не пять, может быть, меньше — три, четыре года. Вот они. Бог ответил и дал, прямо сейчас.

Все стоят, застыли как на мозаике, только ветер колышет занавеску, только солнечный луч движется по полу…

Хунерих, сын и наследник Гензериха, короля вандалов и ныне хозяина Африки, был женат на дочери Теодериха Толозского, короля везиготов. Союз севера и юга… и западная империя между ними. А теперь — все. А теперь — нету. Провернулось колесо. И на чем… Хунерих и среди вандалов жестокостью славился, и нрав свой не только на чужих срывал — жену обижал, детей бил, это известно доподлинно — пока корабли ходят, а купцы торгуют, пока священники и епископы пишут друг другу, патриций империи будет знать, что делается хоть в Константинополе, хоть в Карфагене… Хунерих бил жену, а она сварила ему яду. До обидчика не дотянулась, а союз отравила вмертвую.

Отчеты из Норика щетинятся палочками цифр, теперь до них дойдет дело, может быть, не сразу — но дойдет. Потому что за два моря отсюда женщина не выдержала грубости мужа.

Нет, не сходится, есть прореха в рассуждении, дыра, пропуск, пустота там, где должен быть мостик. Если бы Хунерих, узнав о покушении, от злости разум потерял, его жену сейчас не живой к отцу везли бы, а в саване. Или, скорее, в сосуде.

А если бы не потерял, или если бы Гензерих вовремя вмешался, мы бы ничего не узнали вовсе, совсем ничего. Слишком важен союз и для везиготов, и для вандалов. А зайди дело чересчур далеко, так умерла бы жена наследника от какой-нибудь южной лихорадки, тихо. Провинция Африка жестока к северянам.

Но ее оставили в живых — и отослали отцу с позором, изувеченную. После этого между вандалами и везиготами миру не быть. Пока жив Теодерих и пока живы его сыновья. Понимают это на юге? Понимают. А ведь Гензерих в этот брак вложил много надежд, и от многого отказался — предлагали и мы, и восточные соседи.

Что же там случилось? Неужели это отец приказал ей тайком отравить мужа… нет, не может быть. Или Хунерику предложили более выгодный брак? Но куда уж выгодней — не императорскую дочь же ему сватать.

Да и Евдокии, дочери Валентиниана, семь лет всего…