Потом оказалось — трудно проснуться, хочется, да никак не получается.

Кошмар начался так же, как и все предыдущие: Майориан спал и знал, что спит, но это ни на что не влияло. Он не мог остановиться, не мог вынырнуть из-под толщи темной воды, вынужден был идти вперед — по уже наизусть знакомым тропам оливковой рощи, давным-давно заброшенной. Тропинка плясала под ногами, подсовывала сучья и сухие ветви, ямы и колдобины, в темноте препятствия были не видны, а память обманывала: где он в прошлый раз поскользнулся, здесь или у того надломленного деревца?..

Тропа выводила к разрушенному храму, незнакомому — где это было? Наяву Майориан не помнил такого места, но оно уже начинало казаться родным, близким, словно дом, в который возвращаешься много лет спустя, и узнаешь не глазами даже — подошвами сандалий: вот тут поворот, развилка, а сейчас за пиниями покажется черепичная крыша. В храме ждала женщина. Ночь за ночью Майориан пытался дойти до нее, но не успевал — спотыкался, падал или сворачивал в неверную сторону, оказывался в тупике среди поваленных стволов. Только успевал увидеть: высокая, статная, в строгом темном пеплосе и широком плаще; знал — сероглазая, знал — ждет, но не успевал.

Сегодня дорога не стала легче, но на этот раз Майориан был уверен, что больше не заблудится. Он уже изучил все ловушки, запомнил тропы, сосчитал повороты. Действительно, вскоре вышел на широкую прямую дорогу, что вела к потемневшим мраморным ступеням. Храм был освещен — пара факелов, не так уж и много, но достаточно, чтобы понять: его здесь больше не ждут. Та, сероглазая, говорит с другим. В руке — копье, упертое древком в землю, и женщина в шлеме привычно опирается на него, а на плече птица. Сова.

Того, кто стоял напротив нее, в паре шагов — ах, разве так стоило бы беседовать с несравненной красавицей, Майориан преклонил бы колени, чтобы поцеловать край одеяния, — спящий узнал не сразу. Узнав, почти не рассердился. Другому бы, наверное, не простил, но тут соперничать бесполезно. Проверил уже, хватит, второй раз одну и ту же ошибку он не совершит. А разговор подслушать хотелось, Майориан был уверен, что его не заметят, даже если он закричит или швырнет на ступени перед собеседниками камень. Точнее, заметят сова и богиня, но не патриций.

— …решили твою судьбу, — в голосе женщины горечь и гнев. Странное дело, в этом сне Майориан помнит свой прошлый сон, сон о городе Диводуруме, и ему нетрудно понять, о чем идет речь, кто решил, и чем так рассержена богиня. — Они вынесли тебе приговор. Мы еще с тобой, но время нашей силы скоро выйдет.

— Значит, так… — командующий не удивлен, он согласно кивает — как раньше, когда сходилась сложная задача, словно все идет так, как должно. — Если можно, я хотел бы просить о другом.

— О чем? — Майориан не завидует, не может завидовать бесконечной печали в голосе женщины, хоть о нем самом так не печалилась ни одна смертная, что уж там говорить о богинях… и не подавалась так навстречу, внимательно ловя каждое слово.

— Нельзя ли сделать так, чтобы мы успели к Аврелии? Я благодарен, Сотейра,[12] но если бы можно было обменять все время, что мне отпущено…

— Я так и знала, — шепчет богиня, луна играет бликами на шлеме так же горько, так же холодно, — я так и знала, что ты этого захочешь… Да. Не только ты просишь, не только нас просят. Да. После Аврелии. Вы успеете. Они позволят.

— Спасибо.

Майориан делает шаг вперед, знает, что можно, что нужно, поднимается по ступеням — и сам оказывается вдвоем с сероглазой богиней, наедине и лицом к лицу, как мечтал недавно, но теперь он лишь склоняет в приветствии голову. Сова взмывает с плеча, задев крылом щеку, кружит над головой.

— Скажи ему, — женщина приблизилась вплотную, в глазах — отблески близкого шторма, молнии и черные тучи. Русая прядь выбилась на виске из-под шлема. — Скажи… он забудет, но ты запомнишь.

Насмешливое уханье совы, удар крыльями по лицу, коготь, полоснувший по щеке, и эхо: скажи. Скажи ему.

— Скажу! — кивает спящий, он согласен на все, что угодно, лишь бы кошмар отпустил, лишь бы птица не кружила над головой, лишь бы женщина не смотрела пристально, лишь бы не видеть в ее глазах отражение бури, подступающей сзади…

Проснулся — и кровь на щеке, настоящая, его, саднит царапина… и совиная погадка прямо перед носом. Майориан сел, с чувством выругался, попрекая ночную фауну сомнительным, прямо скажем, чувством юмора. Казарменным, натурально. Спасибо еще, что глаз не выбили и на голову не нагадили.

Караульные стояли, опираясь на копья — не спали.

— Вы сову тут видели? — хриплым спросонья голосом спросил Майориан.

Ну разумеется, не видели. Само нагадилось, не иначе.

Крепки стены Аврелии, но когда подступит под них несметное войско — устоят ли? Горе, горе тебе, Аврелия, город древний…

Все, что в силах человеческих, епископ Анниан сделал уже давно: отправил весть в Арелат, как и было условлено. Трижды ходил к вождю аланов Сангибану, трижды спрашивал, что должно делать жителям города — и трижды тяжелый камень ложился на сердце. Молодой вождь, сменивший старого, казался нерешительным, и, что хуже, прятал свои сомнения за горделивыми громкими речами. Говорил Сангибан, что враг никогда не возьмет город, что войско аланов могуче, и Аттиле не победить его, что епископ труслив и неразумен, как все старики, что когда в бороде проступает седина, доблесть и твердость духа оставляют мужчину, а после того и жить ему смысла нет, потому что становится он робким и смущает других. Много других слов, пустых и звонких, словно опрокинутая чаша, говорил вождь аланов Сангибан — и не было в них надежды для епископа Аврелии и жителей города.

Когда пришло войско под стены, христиане Аврелии сбежались в собор, стали звать Анниана и спрашивать, что же им теперь делать. Мало было здесь зрелых мужчин, все больше женщины да старики, даже детей забрали с собой отцы на стены — помогать, подносить стрелы и дротики, воду и холст для перевязок.

Анниан, епископ Аврелии, оглядел толпу, выслушал причитания и слезы, поднял руку, заставляя стенания умолкнуть.

— Господь не оставит нас без помощи! — воскликнул он, перекрывая шум. — Молитесь, ибо всегда откликается Он на призыв страждущих!

И служил епископ молебен, а на стенах сражались, но помощь не приходила ни свыше, ни путями человеческими.

Закончивши молебен, велел Анниан:

— Посмотрите с городской стены, не сжалился ли над нами Господь и не подходит ли уже к нам помощь?

Посланцы вернулись, сказав, что — нет, видна только вражеская рать, повсюду, куда ни брось взгляд, до самого горизонта лишь враги, и несть им числа, и нет надежды.

Велел тогда епископ Анниан всем пасть на землю ниц и вновь молить Господа о спасении, ибо крепко уповал на милосердие Божие и на обещание, что дано епископу было Флавием Аэцием.

— Молитесь с верою! Господь вас сегодня спасет! — и продолжал возносить мольбы, а закончив, вновь отправил быстроногую глазастую девчонку на стены: — Посмотрите снова!

Но нет, ничего не разглядела девочка, и вернулась в слезах, говоря, что ворота вот-вот рухнут под напором осадных орудий, что тараны гуннов огромны, невиданной величины и силы, и, того гляди, ворвется враг в город. Поселилось тогда отчаяние промеж молящихся; отчаялся бы и Анниан — прибежал к нему мальчик-служка и тихим шепотом рассказал, что подслушивал под окнами дома, который избрал себе алан Сангибан, и слышал, что вождь с советниками обсуждает, не лучше ли сдаться Аттиле, и дело уж дошло до условий сдачи, да тут некоторые воины заупрямились, не желая уступать. Но крепка была вера епископа Анниана. Хоть и казалось, что положение осажденных безнадежно, а Господь не внемлет мольбе, не отступился епископ; ничто не могло поколебать его решимости.

— Если вы будете молиться с верой, то Господь быстро придет к вам на помощь! — и так велико было почтение горожан к Анниану, так явственна для них была сила его веры и благочестия, что и зная уже, что вот-вот рухнут ворота Аврелии, в третий раз затеяли горожане молиться, пав лицом ниц и призывая милосердие Господне.