Обаяние мистики древних египтян как раз и заключается в ощущении природы как бы изнутри её. Ведь человек тогда не претендовал на роль царя природы и не возносился над животными и растениями. Отголоски такого мироощущения воссозданы в произведениях Карлоса Кастанеды. Студент Карлос в повести "Учение дона Хуана" (Трёхтомник повестей. М.: София, ИД "Гелиос", 2002) размышляет: "Жук и я – мы стоим на одной доске! И ни один из нас не может быть лучше другого. Нас уравнивает смерть". Студент после выучки у шамана Хуана Матуса словно породнился с древними египтянами.

Владимир Клименко в повести "Петля Анубиса" ("Роман-газета", 2002, № 18) прямо свёл своих крутых и безбашенных персонажей с богом египтян. Бог с головой шакала встречает их в царстве мёртвых после драк и убийств из-за кольца, дарующего бессмертие. Питерский челнок Марк Лютецкий только после трёх ходок к Анубису задумался о смысле жизни. Не зря общался, смерть научила его любить жизнь.

К египетской мифологии обращались многие. На заре христианства церковь в условиях преследования римлянами использовала для маскировки символику египтян. Изображение глаза, соответствовавшее богу Ра, у новообращённых подразумевало око Христа. Безобидная картинка пастыря с овцами обозначала христианскую общину под опекой Господа и т.д.

Вместе с тем, примитивизм египетской мифологии не обходился без издержек. В природе нет нравственного или безнравственного дерева; "всё хорошо под сиянием лунным", перефразируем слова Некрасова. Нерасчленность добра и зла в древней религии позволяла злоупотреблять их символикой. Немецкие нацисты, как известно, использовали свастику, т.е. изображение креста с повёрнутыми вбок лучами (крест – это солнце), для усиления могущества. Богу Ра, наверное, пришлось от стыда спрятаться за чёрную тучу, когда они погнали в подземное царство Анубиса миллионы мёртвых. Гитлеровцы дорого заплатили за "игры" в древнюю мистику и вместо мирового владычества сами очутились в царстве Анубиса.

ЗА ДРУГИ СВОЯ

Года четыре тому назад прочитала в журнале "Север" роман "Патологии" Захара Прилепина и меня поразил уверенный стиль новичка и позднее ничуть не удивил "шум" (термин Игоря Золотусского) вокруг дебютанта, который в 2005 году попал в шорт-лист премии "Национальный бестселлер". Позднее роман был опубликован в "Роман-газете". И вот уже вышло четвёртое издание книги о Чеченской войне (М.: 000 "Ад Маргинем Пресс", 2008).

В дихотомии "жизнь-смерть" прозаик выделил второй тезис. Захар Прилепин и Елена Перминова охватили с флангов сложнейшую бытийную проблему.

Роман "собрал массу восторженных отзывов" верно отмечено в аннотации нового издания. Нет необходимости дудеть в прежнюю дуду и возвращаться к роману. Очередная книга (Прилепин Захар. Грех: роман в рассказах. М., Вагриус, 2008) даёт простор для размышлений. Дмитрий Быков плутает в трёх соснах, не зная, что "делать с Прилепиным, по какому разряду его числить. У нас такой литературы почти не было". Ну да, ещё чего! В предисловии Быков продолжает: "Собственную генеалогию он возводит к Газданову и Лимонову – оба в русской литературе одиночки..."

Невооружённым глазом видно, что проза Прилепина продолжает "лейтенантскую" традицию Ю.Бондарева, В.Карпова, В.Богомолова и остальных фронтовиков, хлынувших в литературу после Великой Отечественной войны. Прилепину удалось достичь нравственной высоты, равной книгам "лейтенантов". Стихия боя, опасность и скорость событий заставляют его персонажей действовать инстинктивно и тем самым проявлять глубинный характер.

Хорош рассказ "Какой случится день недели" о дружбе повествователя с приблудными щенками. Благодетель с возлюбленной Марысей включили четвёрку "дармоедов" в ауру своего счастья, щенки для них воплощение живой природы. Герой, ультрачуткий к неуклюжим "нахлебникам", – истинный древний египтянин, ну вроде того варвара, который от избытка любви к птицам и животным сделал их всех богами.

Но лучший рассказ в книге "Грех" – "Сержант". Ночная смена блокпоста в Чечне ждёт подменных, а те запаздывают. Сержант и его пятеро подопечных шутят, подначивают друг друга и беззлобно переругиваются из-за незаряженной вечером рации. А смены нет и нет. Грохот со стороны базы, где целый месяц располагается их отряд, прояснил ситуацию. Они вышли из будки и едва скрылись в подлеске, как появился "козелок", но вместо солдат-сменщиков из машины выскочили боевики и забросали блокпост гранатами. И отряд на базе, куда они добрались, был блокирован боевиками. Пришлось дожидаться темноты, чтобы под покровом ночи пробиться к своим. Но им всё же повезло захватить свою опустевшую машину и уже из неё по рации соединиться с отрядом, забаррикадировавшимся в доме, чтобы им открыли дверь – идут, мол, на прорыв.

Пропуская в приоткрытую дверь пятёрку своих солдат, сержант поторопил Вялого, стрелявшего из "калаша" от пояса. И тот успел заскочить в дом, а сержанта, шагнувшего следом, "подбросило тяжело и медленно, разрывая где-то в воздухе". Солдат по прозвищу Вялый не был любимцем сержанта, он его скорее недолюбливал. Ответственность за подопечных перед военным начальством не обязывала его пропустить солдата и самому подставиться под огонь. Всё случилось в соответствии с интуитивным движением души. Ответственность перед богом (или совестью) заставила сержанта пропустить солдата в жизнь и самому погибнуть "за други своя".

Путь от утренней комической завязки до ночной трагической развязки – гибели сержанта от выстрела обкурившихся наркотиками боевиков – выполнен мастерски и лаконично. Характеры всех шестерых раскрылись нараспашку. Ситуация смуты на Родине не помешала сержанту остаться нравственным человеком. Душа убитого в финале оглянулась и увидела собственное тело "с запрокинутой головой; один глаз был чёрен, а другой закрыт".

Без риторики и патетики, не боясь негативных деталей, прозаик обрисовал сержанта сильным не только физически, но и духом.

Таков русский человек.

Чтение рассказа рождает оптимизм и укрепляет веру в Россию. Наверное, такого человека, как сержант, Анубис вернул бы на землю, как и Марка Лютецкого, спасшего тонувшую в реке девчушку.

СУРОВЫЙ ДИАГНОЗ

Игорь Тальков пел когда-то о мечте вернуться в страну не дураков, а гениев. Пора для такого возвращение, судя по новой книге Дениса Гуцко, не приспела. К бедам России, о которых печалился ещё Карамзин, – плохие дороги и дураки – добавились трудности рыночных реформ. Многие недураки умотали за бугор, и теперь дураков на душу нашего населения стало больше прежнего. Логика подсказывает.

Гуцко заменил слово "дурак" неологизмом "покемон", урод (полудебил, сказал бы Борис Рыжий). Ничего, держимся. Видимо, спасает стойкий иммунитет против глупости. Выдержал и главный герой повести "Покемонов день" (М., "Время", 2007) Алексей Паршин. Если этот текст соотнести с дихотомией "любовь-смерть", то Дениса Гуцко надо расположить где-то посередине между Захаром Прилепиным и Еленой Перминовой.

Алексей после свидания с Марией мчался на вокзал, чтобы ехать к умирающему отцу, ожидавшему сына для прощания. Вместо вокзала незадачливый сынуля угодил в больницу с сотрясением мозга. Таксист с приятелем, раздев, избили его до полусмерти, требуя назвать себя покемоном. "Я покемон, я ручной" – такую фразу хотела услышать красивая девушка от любого избитого ими прохожего, чтобы отыграться за собственные унижения от садиста.