Пройдя по Замковой улице с четверть мили, Джерард со Стивеном свернули на поперечную улицу и, преодолев лабиринт петляющих закоулков и подворотен, вышли в открытую часть города — в этом районе вовсе не было улиц, площадей и даже жилых домов; повсюду торчали тощие заводские трубы, со всех сторон окруженные громоздкими, похожими на казармы зданиями, которые стояли кучно — и в то же время каждое само по себе, ясно давая понять, что это и есть основной центр промышленности Моубрея. Миновав этот район, спутники вновь оказались в предместье; последнее, однако, сильно отличалось от того, в котором располагалась обитель, где они недавно оставили Сибиллу. Эта окраина была людной, шумной и освещенной. Стоял субботний вечер; улицы кишели народом: горожане бесконечным потоком сновали взад и вперед меж закрытых дворов и смердящих глухих переулков, неизменно соединенных с улицами узкими сводчатыми арками, напоминавшими летки пчелиных ульев, да такими низкими, что пролезть в них можно было, только согнувшись в три погибели; на эти вот самые улицы по узким ступеням поднимались из своих промозглых и мрачных жилищ подземные обитатели; они выбирались из родных подвалов, чтобы насладиться прохладой летнего вечера и прикупить что-нибудь к выходному дню. Ярко освещенные лавчонки были переполнены оживленными покупателями, иные из них толпами окружали лотки, на которых в сиянии ламп и трепетном свете фонарей был разложен всевозможный товар.
— Подходи, подходи, лучшее место в городе! — выкрикивала хмельного вида бабенка, стоявшая за лотком; его уже изрядно опустошили предыдущие покупатели, но остатки товара всё еще соблазняли толпу зевак, которым было нечем платить.
— Так-то оно так, вдовушка, — с тоской произнес бледный тщедушный человечек.
— Подходи, подходи, а то поздно будет, а у тебя жена больная; ты — добрая душа, тебе выйдет по пять пенсов за фунт[9], да еще и костей шейных задаром подкину.
— Мясо нам нынче не по карману, вдовушка, — сказал человечек.
— Это еще почему, сосед? Да с твоей выручкой ты должен жить как боксер, на которого деньги ставят, или как мэр Моубрея на худой конец.
— Выручка! — воскликнул человечек. — Тебе бы такую выручку. Эти негодяи, Хапни и Хват{266}, опять мне квиток с вычетом{267} нащелкали; мало того, еще и на кругленькую сумму!
— Ах ты ж, изверги! — воскликнула вдова. — Да неужто на них управы нет, на жуликов настырных!
— А еще говорят, початки{268} у меня мелкие выходят! Мелкие, черт бы меня побрал! Вот скажи, вдова Кэри, разве похож я на того, кто способен пропустить куцый початок?!
— Так они думают, что ты пряжу режешь?! Да я тебя, Джон Хилл, еще мальцом помню, за двадцать лет дурного слова о тебе не слыхивала, покуда ты на фабрику к этим Хапни и Хвату не пошел. Эх, Джон, сами они гнилыми нитками шиты!
— Они нас всех околпачили, вдовушка. Делают вид, что платят, как и везде, а сами на штрафах отыгрываются. Шагу нельзя ступить, всюду штрафы: денег заработанных в глаза не видишь, зато квиток всегда тут как тут. Слышал я, всё их учреждение на фабричных штрафах держится.
— Видит Бог, эти Хапни и Хват что пряжа дрянная: гнилье да рванина! — воскликнула госпожа Кэри. — А вам, мэм, чего угодно? Пять пенсов и полпенни в придачу. Нет, мэм, телятины не осталось. Ты погляди, а! Телятину ей подавай! — уже вполголоса проворчала она в спину недовольной покупательнице. — Да ты посмотри на себя, уж явно не из тех, кто телятину лопает. Ладно, время позднее, — спохватилась вдова, — если хочешь, сосед Хилл, возьми шейных костей для жены, а об остальном в следующую субботу поговорим. А вам, сэр, чего угодно? — строго прикрикнула вдова на юношу, который остановился подле ее лотка.
Юноше было лет шестнадцать: стройный, лицо красивое, дерзкое, хоть и немного выцветшее. В своих длинных свободных штанах белого цвета он казался выше; жилета на нем не имелось, шею же юноша небрежно повязал розовым шелковым платком и заколол большой булавкой, которая, из чего бы она ни была сделана, несомненно, выглядела роскошно. Довершали его облачение мешковатый сюртук из грубой белой ткани, застегнутый на талии на одну пуговицу, и темно-коричневая шляпа с высокой тульей, под которой лицо юноши казалось не таким бледным, а в голубых глазах еще ярче сверкали лукавые искорки.
— Ну, зачем же так сердиться, мамаша Кэри, — произнес юноша с явным упреком.
— Я тебе не мамаша, — пьяно огрызнулась вдова, испепеляюще глядя на юношу, — и вообще, шел бы ты и впрямь к своей матери; она в подвале помирает, где даже лестницы нет, зато у тебя комната в третьем этаже.
— Помирает! Пьяная она, только и всего, — хмыкнул юноша.
— Даже если и пьяная, — горячо осадила его миссис Кэри, — то пьет она не просто так, а от непосильной работы! Трудится с пяти утра до семи вечера, а всё ради такого, как ты.
— Превосходно! — воскликнул юноша. — Скажите на милость, что же такого моя мамаша сделала для меня? Разве что давала патоку с лауданом{269}, когда я мальцом еще был, чтобы заткнуть мне рот и набить желудок. И таким образом, как говорит моя девчонка, не дала мне стать первым парнем в Моубрее. — Юноша выпрямился и сунул руки в карманы своей тужурки.
Юноша выпрямился и сунул руки в карманы своей тужурки.
— Нет, вы только поглядите! — воскликнула миссис Кэри. — Отродясь не слышала ничего более гнусного!
— Ну, даже не знаю; а если, скажем, кто-нибудь зарежет осла и будет продавать его мясо как телячьи отбивные, а, мамаша?
— Придержи язык, мистер Бесстыдник, — проворчала вдова. — Всем прекрасно известно, что ты безбожник, кто ж тебе поверит?
— Всем прекрасно известно, что я ножки по одежке протягиваю, — парировал малый, — а не держу лоток, чтобы торговать падалью под покровом ночи; да и живу я, если вам угодно, в третьем этаже, и у меня жена есть и семья или вроде того.
— Тьфу ты, бес надоедливый! — в сердцах выругалась вдова, раздосадованная, что не может ничем насолить тому, кто и по жизни не бедствует, и в движениях скор, и за словом в карман не лезет.
— Эй, тетушка Кэри, чем это тебе Красавчик Мик не угодил? — донесся веселый голос. Он принадлежал одной из двух фабричных девчонок, которые проходили мимо лотка и остановились. Одеты они были пестро, в легких косынках, завязанных под подбородком, волосы тщательно причесаны; у обеих на шее красовались коралловые ожерелья, а в ушах — золотые сережки.
— А-а, это ты, дитятко мое? — повернулась к ней вдова, у которой на самом деле было доброе сердце. — Этот твой красавчик угостил меня своим бесстыдством.
— И в мыслях не было, госпожа, — сказал Мик. — Это была шутка, всего лишь шутка!
— Ладно, забыли, — смилостивилась миссис Кэри. — Где же ты так долго пропадала, девочка моя? А это что же, твоя подружка? — прибавила она вполголоса.
— Ну, я ушла с фабрики мистера Траффорда, — сказала девушка.
— И очень зря, — заметила миссис Кэри, — эти Траффорды хлопочут о своих людях. Попасть на их фабрику — большая удача для молодой особы.
— Так-то оно так, — согласилась девушка, — да уж больно там скучно. Не по нутру мне сельская жизнь, миссис Кэри. Мне компания нужна.
— Что ж, я и сама не прочь немного посплетничать, — откровенно призналась вдова.
— Да и потом, какая из меня ученица, — продолжала девушка, — мне науки никогда не давались. А у этих Траффордов столько всяких школ…
— Учиться лучше, чем по дому возиться да в земле ковыряться, — сказала миссис Кэри, — хотя из меня самой ученица никакая, только, опять же, в мое время иначе всё было. А вот вам, молодежи…