Напоследок Алексеев по-дружески пожал Феликсу руку и быстро пошёл по кородору, всем видом показывая, что разговор окончен. Кто такой «ниловец» и куда делся Гурьев осталось загадкой. Фил вернулся в раздевалку, скинул чистый халат и бахилы – клиническая медицина опять отдалялась на три года, и предстоящая с ней встреча будет как у всех по общей учебной программе. Он одел шинель и вышел перекурить перед кафедрой. Значит остался один выход – рядовой позвонит офицеру домой вне рамок служебных отношений. Фил незаметно пробрался на курс, где списал номер Гурьева с титульного листа реферата в свой блокнот, а ещё через минуту он опять был на улице, бредя по направлению к телефону-автомату. Звонить с Факультета при возможных свидетелях не хотелось. Было около девяти вечера, ужин он пропустил, а на вечерней проверке он присутствовать сегодня не обязан – с кафедры звонили на счёт его графика дежурств на месяц, сегодня первокурсник Рутковский официально приписан на ночь к полевой хирургии. Возвращаться на курс не хотелось, но идти было некуда. Он зашёл в насквось промороженную будку, прижал холодную железную трубку к щеке и быстро набрал номер: «Алё? Могу ли я поговорить с Константином Яковлевичем Гурьевым? Это Рутковский спрашивает. Что? Пока не пришёл… Хорошо, я перезвоню через час.»

Вот же дьявол, работает до поздна, придется ещё час по морозу шататься. Фил побрёл в парк, потом зашёл в дежурный магазин, где купил поесть, потом опять вернулся в парк и на заснеженной скамейке устроил себе простецкий ужин из хлеба и кефира. Кефир был неприятно холодным и глотался тяжело. Настроение было пакостное, внутри Фила горела досада, что столько изнурительного труда и бессонных ночей потрачено впустую. Он с силой работал челюстями, тщетно пытаясь согреться, а ещё ему такое агрессивное жевание помогало бороться с нахлынувшей злостью на блатного Черныха, безжалостного в своих откровениях старпрепа Алексеева, ну и конечно, на своего шефа Гурьева. Хотя, похоже, что шефа уже бывшего. Наконец час истёк, и Фил снова оказался в той же промерзшей телефонной будке. Трубку взял шеф и сразу узнал Фила по голосу:

– Ты чего так долго не звонил? Короче, я завтра в Москву на пару недель лечу. Плевать, что уже поздно, сейчас прямо ко мне домой подъехать сможешь? Отлично! Пиши адрес…

У Фила от бодрого тона научрука казалось за спиной выросли крылья. Он почти бегом побежал в метро, а там как угорелый припустил вниз по эскалатору, ловко лавируя между стоящими людьми и сыпля вокруг толчки и «извините». Явно что-то важное, не стал бы офицер-учёный просто так первокура в такой час домой звать. В том, что «Дядя Костя» мужик правильный, без каких-либо «левых» заскоков никто не сомневался, значит что-то касательно судьбы Фила надо обсудить и притом срочно, перед некой поездкой в Москву. Такое интриговало!

Фил быстро нашел нужный дом и пулей взлетл на второй этаж. Около заветной двери приятно пахло чем-то жаренным. Здорово, может ещё на халяву домашней жрачки похавать дадут. Дверь открыла жена, сразу представилась и дала кучу указаний:

– Я Елена Степановна, раздевайтесь, вот тапочки, руки мыть там, вот вам полотенце, а затем пожалуйте на кухню.

На кухне жарилась печёнка с луком, и от такого аромата Фил сразу забыл, что совсем недавно наглотался кефира с хлебом. Елена Степановна оказалась на удивление хорошо осведомлена о Филовом научном сотрудничестве с Константином Яковлевичем и даже читала его реферат. Сама она оказалась по образованию врачем-лаборантом, как и муж тоже кандидатом наук, хотя и с интересами в клинической биохимии. Подав Филу здоровую тарелку печенки с необычным гарниром из кругляшков прожаристого лука и морковки в смеси с картошкой-пюре, она уселась рядом и понизив голос до шепота стала рассказывать, что Гурьев только что получил подпола досрочно за какое-то казалось бы незначительное открытие, которое быстро засекретили в верхах. С этим открытием и связан его немедленное переподчинение из ЦВМУ напрямую в МО.

Феликс уже знал, что в табеле о рангах военных организаций ЦВМУ, или Центральное Военно-Медицинское Управление, руководившее любым врачем в погонах, занимало отнюдь не первые позиции, стоя в тени других военных главков-гигантов. Переподчинение непосредственно Министерству Обороны означало прыжок, но порою прыжок не карьерный (в МО и лейтенанты служили, например на адъютантских должностях). Кульбит ухода «наверх» из официальной военной медицицины прежде всего означал выход на совершенно иные проблемы, с медициной никак не связанные, но обычно крайне важные в государственном плане и от того зачастую полностью секретные. Видимо секретностью и определялась эта неформальная встреча с шефом. Только на сколько он сможет, да и захочет ли вообще, приоткрыть эту завесу перед ним, салагой… За разглашение сведений, содержащих хоть крупицы государственной тайны, в СССР сажали безжалостно. Такими делами никто по-пусту не рисковал.

От осознания подобных вещей у Феликса аж легко закружилась голова. Если Гурьев его, первокурсника со скромной планочкой нарукавной нашивки-годички «минус-тире», соблаговолил позвать для приватного разговора домой, значит он того заслужил. Значит вошёл в доверие. А такими вещами Фил не разбрасывается – если потащат в Особый или Секретный Отделы, он будет всё отрицать. Гурьева он не сдаст ни при каких условиях – главную догму советского карьеризма он уже усвоил: «свои тащат своих». «Своими» были не столько свои дети, тут особстатья, своими считались надежные кандидаты на подчинённые должности, которые будут преданно пахать на шефа, а не копать под него. Похоже с переводом у самого шефа зародились наполеоновские планы, и он начал подбирать своих, а такое дело надежней всего делать так сказать с пелёнок – с самого первого курса! Без каких-либо деталей общая картина Филу стала ясна, а его собственная будущая судьба стала наливаться некой значимостью – за грифами секретности и кухонными разговорами забрезжили диссертации «по-лёгкому», по закрытым спецтемам, где вместо научных оппонентов сидят военпреды – военные представители, где дают спецпайки, госпремии и звёздочки досрочно. Ради этого стоило жить по-монашески и пахать, как волу.