— Не огорчайтесь, дорогой племянник! — сказал Ульрих, кладя руку на плечо своего племянника, ставшего племянницей. — Чары изменили ваш пол? Не беда! Живут же люди, рожденные женщинами, живут всю жизнь, рожают детей, любят мужей…

— Но я-то привык быть мужчиной! — сказал Альберт и смахнул натуральную слезу.

— А теперь привыкнете быть женщиной…

— Уж не предложите ли вы мне руку и сердце? — усмехнулся Альберт — пока будем называть его так.

— Староват я для вас, староват… Но вы чрезвычайно похожи на вашу матушку… Когда-то, не буду этого скрывать, она мне сильно нравилась…

На пороге зала стояла Клеменция. Лицо ее было бледно и выглядело усталым: ведь она следила за лечением раненых и сама подолгу просиживала около умирающих, облегчая их страдания чтением Библии.

— Оставьте нас, сын мой! — сказала она Альберту. Тот послушно вышел из комнаты. Клеменция и Ульрих остались тет-а-тет.

— Вы легки на помине, графиня, — сказал Ульрих. — Я только что о вас говорил.

— Вы уже знаете, кто Альберт? — без обиняков спросила Клеменция.

— Да, он стал женщиной! — сказал Ульрих, прищурившись.

— Бьюсь об заклад, что вы не поверили в это ни на одну минуту!

— Это мое дело.

— Теперь, — сказала Клеменция, — вы единственный мужчина в роду! И ваш поединок с Альбертом не нужен… Вы хозяин замка.

— Кто знает?! — вздохнул Ульрих. — Если завтра или послезавтра меня разобьют, то все придется начинать сначала…

Со двора в окно потянуло смрадным дымом горящего мяса, послышались душераздирающие вопли горящей на огне старухи и веселый хохот рыцарей.

— Жгут, — сказал Ульрих. — Веселое дело!

— Вам жаль ее? — спросила Клеменция. — А ведь сегодня она могла бы сжечь меня!

— Да, — сказал Ульрих, глядя перед собой.

— Скажите, мессир Ульрих, — произнесла Клеменция, — только скажите честно, отбросив почтительность… Вы осуждаете меня?

— За что же вас осуждать? — спросил Ульрих рассеянно. — Разве я имею право осуждать вас только потому, что однажды был так безумен…

— Плод этого безумства только что вышел из комнаты, — просто и горько сказала Клеменция, — а второй из этих чудесных плодов перевязывает раненых…

— Я не верю вам, — сказал Ульрих. — Это девочки Гаспара…

— Нет, — сказала Клеменция, — это ваши дочери. Ваши…

— Ну допустим, — согласился Ульрих, — что из того? Ведь они этого наверняка не знают?

— Нет! — Облокотившись на стол, Клеменция поглядела Ульриху в глаза: — Но от вас зависит, узнают они это или нет…

— С вами нелегко говорить, госпожа Клеменция, — грустно улыбнулся Ульрих. — Я все время чего-то боюсь, боюсь ошибиться, попасть впросак, наткнуться на подвох… Вы слишком скрытны, слишком таинственны, а поэтому опасны…

— Моя скрытность объясняется условиями, в которых я жила, сударь! От вас не было вестей многие годы. А мне надлежало хранить этот замок, это чужое семейное гнездо…. Ведь узнай маркграф, что я имею не мальчика и девочку, а девочек-близнецов, он, без сомнения, украл бы одну из них, убил бы, подменил ее каким-нибудь мальчишкой. Поэтому я с самого их рождения и поныне берегла нашу тайну. Но против хитрости всегда найдется другая хитрость. Кто знал, что глухонемой Вилли умеет говорить и слушать. Он свел дружбу с глухонемыми старухами, которые прислуживали девушкам, и те «проболтались». Донос ушел к епископу! А епископ — он правит в епархии уже двадцать лет — написал донос в Рим. Донос этот, насколько мне известно, до Рима не дошел. Его перехватили люди герцога и теперь пугают им маркграфа…

— А при чем тут маркграф?

Клеменция потупилась, помолчала, а затем сказала:

— Маркграф — отец моей третьей дочери, Андреа. Это случилось через два года после вашего отъезда… Я хотела… А впрочем, что я хотела, что терпела двадцать лет, вам не понять… Словом, я тайно родила ее в монастыре Святой Маргариты, рожала тяжко, думала, что умру, и сдуру, когда лежала в горячке, рассказала всю подноготную о моих дочках сидевшей со мной монашке, очень заботливой и доброй. Тогда ей было под сорок. Я родила, пришла в себя и, уезжая домой, оставила девочку в монастыре. Я хотела навсегда забыть о ней, забыть о своем позоре. Но едва мы отъехали от монастыря на полмили, как мне стало уже не хватать ее… Тогда я велела Жану Корнуайе вернуться и забрать ребенка. Корнуайе привез ее в Шато-д’Ор, нашел кормилицу и стал растить вместе с Альбертой и Альбертиной. Так росли все мои дети, три дочки, из которых лишь одна росла как девочка. Боже мой! Как я переживала, когда Корнуайе заставлял Альберту и Андреа скакать верхом, рубить, колоть, стрелять! Они были такими маленькими и хрупкими… А потом я заметила в глазах обеих чисто мужское превосходство; они закалились, говорили грубыми голосами, не плакали, когда я или Корнуайе секли их за шалости… Они действительно стали похожи на мальчишек! Если бы не груди, которые пришлось туго перетягивать тканью, да еще кое-что… их не отличить от юношей, и все военные упражнения они умели делать лучше многих ребят… Как я хотела весной, всего за несколько месяцев до вашего, мессир Ульрих, возвращения, упасть в ноги маркграфу и рассказать ему о своем обмане! А почему? Да только потому, что маркграф велел моему «мальчику», то есть Альберте, прибыть на турнир в Визенфурт! Я подумала: «Да неужто девочка будет биться против юношей?!» Но они с Корнуайе сказали мне: «Все будет хорошо!» И я поверила! Я поверила, мессир Ульрих! Альберта сшибла с коня семь юношей! Маркграф подарил ей перстень. Он ни о чем не догадывался. Даже не знал, что Андреа его дочь. Он ничего не знал… А вот монахи что-то чуяли! Столько раз приходилось убирать их лазутчиков и тех, кто оказывался на подозрении… Сперва попадались монахи из монастыря Святого Иосифа, ведь стоило им только узнать, что Альберт не юноша… Они тогда нашли бы тебя в Палестине и убили! Но им ничего не удалось… А вот той монашке, которой я исповедалась в монастыре Святой Маргариты, той удалось все. Она уже тогда была епископом. Ее настоящее имя сестра Магдалина, в миру просто Мадлен Обри, которая в молодости была публичной девкой. Мы ведь с Корнуайе тоже кое-что выясняли и уточняли… Отец Игнаций и сейчас занимается этим.

Так вот. Публичная девка стала вначале монахиней, а затем, создав себе репутацию благочестивой женщины — а в те времена она была еще молода и красива, — отправилась в паломничество по святым местам, попутно собирая деньги на построение Божьего храма. И тут судьба улыбнулась ей. Ее путь пересекся с путем, по которому проезжала карета епископа, назначенного в наши места. Забыв о сане и обете безбрачия, епископ увлекся красоткой-паломницей. Он был еще молод, а в свое время, надо сказать, пользовался благорасположением самого его преосвященства папы римского…

— Среди пап, увы, встречались содомиты, — усмехнулся Ульрих.

— Видит Бог, я на это не намекала… Словом, епископ угодил в ее сети. Несколько разбойников, ранее знавших развеселую Мадлен, повстречав ее на паперти за сбором пожертвований, опознали ее. Среди них — Вилли и брат Феликс. Тут и образовалась эта милая компания. Разбойники напали в лесу на конвой епископа, перебили его вместе с несчастным, захватив много добра, а также бумаги епископа. Сперва разбойники хотели бежать, боясь расплаты. Но Мадлен, истинной блуднице вавилонской, в голову пришла дьявольская по кощунству мысль: самой стать епископом! Ведь к этому времени она уже хорошо знала церковную службу, знала латынь и могла скопировать манеры служителя церкви. Она придала себе мужской облик и вместе с разбойниками, переодетыми в монастырских латников, явилась в нашу епархию и водворилась в Визенфурте. Там она быстро сколотила вокруг себя окружение из разного рода блудодеев, разбойников и прочей мерзопакости, повязанных круговой порукой, не выдававших греха, хранивших тайну своей патронессы…

— Ну и воняет же горелым! — поморщился Ульрих.

— А по мне, так очень аппетитный запах! — усмехнулась Клеменция. — Кстати, она уже не верещит…

— Царствие ей небесное! Возможно, огонь очистит ее от грехов!