— О-о-о-о! — завизжала девушка и, инстинктивно рванувшись, чуть не отбросила слабосильного насильника. Но Клеменция помогла своему маленькому любовнику: она навалилась на девушку своей могучей грудью и придавила несчастную к кровати. Девушка могла только стонать и визжать от боли, пока Теодор, стоя у кровати, насиловал ее. Впрочем, бесстыднику и этого показалось мало. Поскольку руки у него были свободны, а Клеменция очень удобно лежала грудью на девушке, а животом на кровати, он забрался одной рукой под ее юбку, а другой — в вырез платья и стал тискать и лапать свою госпожу, используя в то же время ее служанку… Клеменция в отличие от девушки не протестовала…

Оставим этот притон греха и не станем до конца описывать омерзительную сцену в спальне Клеменции. Возможно, кое-кто завопит: «Давай дальше!» Но мы этот вопрос оставим без ответа, ибо даже всякая похабщина становится скучной, если не знать меры. Да и вообще похабщина эта была изображена не столько ради развлечения почтенней публики, сколько для того, чтобы читатель сам мог судить, насколько откровенна была Клеменция с Ульрихом. Она вовсе не наговаривала на себя, все было именно так… И все это было в духе того времени — люди грешили и каялись, каялись и грешили.

А что же происходило тем временем на театре военных действий? Ульрих сумел перехватить самовольно покинувший Шато-д’Ор отряд фон Адлерсберга и заставил его повернуть обратно. Впрочем, это была не столько заслуга Ульриха, сколько командующего войсками герцога — виконта де Легран дю Буа Курбе. Виконт начал наступление на Шато-д’Ор с большой прыткостью. Уже через несколько часов войско герцога подошло к Шато-д’Ору на расстояние пяти миль и стало лагерем у одной из деревушек под названием Мариендорф. В деревушке едва насчитывалось десять дворов и не более сорока жителей. Мужики испугавшись неприятельских войск, побросали дома, скот и налегке, забрав только жен, детей и легкий скарб, удрали поглубже в лес.

Захватив Мариендорф, де Легран дю Буа Курбе перерезал сразу все дороги, ведущие в Шато-д’Ор. Оставалась одна — вдоль реки. Но на нее успел уже выдвинуться отряд маркграфа, в котором к вечеру набралось около четырех тысяч воинов. А поскольку дорога эта была узка и извилиста, то этого количества воинов было достаточно, чтоб надолго задержать все войско Ульриха — пока виконт не ударит ему в тыл. Положение для Ульриха сложилось тяжелое. Ульрих послал против маркграфа заслон в две тысячи воинов под командованием барона фон Гуммельсбаха, а сам же с остальным войском выступил к Мариендорфу.

Начинать битву ни та, ни другая сторона не решались. Время было позднее, и завязывать брань на ночь глядя никто не хотел. Войско герцога заняло северную часть большого, уже выкошенного мариендорфскими мужиками луга, а войско Шато-д’Ора и его союзников — южную. Поперек луга тянулась довольно широкая — до десяти шагов в ширину, но мелкая и наполовину пересохшая речка, вытекавшая откуда-то из леса. Между войсками было до полутора тысяч шагов свободного пространства, которому назавтра предстояло стать полем битвы.

Река стала как бы границей межу войсками, по обоим ее берегам горели цепочки сторожевых костров и скакали конные разъезды. В лес Ульрих выслал дозоры, чтоб предотвратить обход своего войска с флангов. Ночь эта хоть и была бессонной, но прошла без каких-либо происшествий.

Но вспомним, наконец, о Марте, дочери и любовнице бывшего лучника, а ныне мессира Марко фон Оксенфурта. Дело в том, что из монастыря, где она оставалась во время визита Ульриха к маркграфу, она не уехала. Когда Ульрих и его спутники собрались отправиться в Шато-д’Ор, Марко попросился съездить за Мартой в обитель Святого Якова, но тот потом решил поступить иначе. Аббат де Сен-Жакоб клятвенно уверил Ульриха и Марко, что привезет им Марту, то есть прекрасную сарацинку, которую она должна была изображать, и обещал даже выделить ей охрану. По пути Ульрих и его спутники слегка выпили, в Шато-д’Оре еще добавили, потом началась битва с монахами, наступление войск герцога — словом, за это время не то что Ульрих, но и Марко не имел возможности проверить, что произошло с Мартой.

А случилось следующее. Аббат де Сен-Жакоб откомандировал с Мартой двух здоровенных конных монахов, выделив ей помимо ее вьючного битюга еще и доброго верхового коня. В шальварах ехать можно было и с верховым седлом. Монахи рассчитывали догнать Ульриха и остальных рыцарей, передать им восточную красавицу, а потом вернуться в монастырь. Ехали они днем, по главной дороге, при этом были хорошо вооружены на всякий случай. Поверх ряс имели кольчуги, тяжелые рыцарские шлемы, а также мечи, луки и копья.

Две-три мили от Визенфурта прошли на рысях, потом, чтоб кони отдохнули, перешли на шаг. По бокам ехали монахи, в середине — Марта, а сзади трусил битюг, которого за длинный повод привязали к седлу Марты. Солнце уже давно прошло полдень, но жара не спадала. Марта в ее восточном одеянии чувствовала себя неплохо, а вот монахи в своем снаряжении здорово упрели.

— Брат Люций, — обратился один из них к товарищу, утирая потное лицо, — нет ли у тебя баклаги с водой?

— Нету, — хмуро ответил брат Люций, слизывая языком каплю пота, повисшую на кончике его крючковатого, помятого в драке носа. — А все отец Марсий, будь он неладен! «Не дам, не дам!» — будто у него сто цехинов просили! Знает же, старый хрыч, что у нас фляги не тем наполнены…

— Вино сейчас не пойдет! — с сожалением сказал его товарищ. — С вина сейчас развезет…

— Да нет, брат Теренций, почему же? — не согласился Люций. — Ежели бы холодненького из погребка, да в теньке… Господи, прости рабу твоему!

— Может, у этой басурманки что припасено? — спросил Теренций.

— Может, только как попросить? Она ведь ни черта не понимает! — А Марта действительно так боялась угодить к маркграфу, что ни разу за все время, проведенное в монастыре, не сказала ни слова, весьма умело делая вид, что ничего не понимает, — реагировала только на жесты.

— Неужели мессир де Шато-д’Ор так и не научил ее говорить по-нашему? Ведь небось сколько ехали из этой Палестины?!

— Э-э-э, брат Теренций, да какая ему в том надобность? Что он с ней о спасении души, что ли, беседовал? С христианкой — это блуд, грешное дело, а с басурманкой — ничего, и молчком сойдет!

— Интересно, а она красивая?

— Попробуй, размотай ее! Потом мессир Ульрих тебе за нее башку снесет и отправит на блюде его преосвященству аббату…

— Свят, свят, упаси Бог! — закрестился монах.

— Хотя баба она, конечно, увесистая! — хмыкнул Люций. — Вон задница какая — во все седло. И спереди тоже ничего, что кочаны капустные…

— Не грешите, брат Люций, — хихикнул Теренций, иронически называя приятеля на «вы», — не растравляйте свое сердце плотским вожделением, о Боге думайте, ибо дьявол искушает вас!

— Можно подумать, что тебя он не искушает! — облизал губы Люций.

— Не буду! Но знаешь, когда видишь этакое пышное создание Божие, молитвы на ум не идут…

— С каких пор тебя на толстух потянуло? — удивился брат Люций. — Твоя вдовушка Тереза, помнится, худая была, как розга…

— С Терезой я уже не грешу, — скромно потупился Теренций. — Теперь у меня есть одна борзая кобылка из трактира Жана Профитера… Там такие окорочка, что пальчики оближешь!

— У Профитера? — почесав рукоятью плетки кадык, произнес Люций. — У него окорока завсегда слишком жирные…

— Ха-ха-ха! — заржал Теренций. — Ты не понял, брат! Я имел в виду окорока моей красотки. Да ты ее знаешь! Это Луиза, рыжая такая, с двумя подбородками… Вспомнил?

— А, эта! Эту помню, я год назад сам спал с ней… Ляжки у нее есть, ты прав!

— Ну вот, — втянув носом воздух, произнес Теренций, — чуешь, дымком тянет? Этот от «Нахтигаля»!

— Разве мы уже подъезжаем? По-моему, еще порядочно ехать.

— Там пекут такие пироги, знаешь ли… — Теренций даже причмокнул. — И колодец там хороший, водички попьем… Заедем, а?