Но не будем непомерно идеализировать их. Не ведая, как выразить свою благодарность разбойникам, Марта просто предложила им себя… А они, тоже не ведая, что могут сделать для этой настрадавшейся в жизни невезучей женщины, приняли то, что она им принесла в дар… Не стоит описывать все это подробно. Покинем разбойничью землянку. Пусть люди, еще не доросшие до высоких чувств, взаимно выразят их, как смогут…

Марта осталась у разбойников за хозяйку. Она неожиданно испытала желание бурно трудиться и теперь ежедневно ждала своих мужей «с дела», неутомимо трудясь — приводила в порядок землянку, собирала грибы и ягоды. Но однажды никто в землянку не пришел.

Мы опять в гостеприимном доме бортника Клауса. Ночь битвы за Шато-д’Ор против монахов прошла. Наступил день многих событий: в Шато-д’Оре выяснилось, что Альберт — женщина, а войска герцога перешли реку, тогда же мы узнали, что Андреа — дочь маркграфа. Мы-то узнали, а вот Андреа этого еще не знала.

Утром она проснулась довольно поздно. Клаус накормил ее завтраком и решил поменять повязки. Обе раны, как оказалось, неплохо затягивались и не гноились. Наложив на них новые порции трав и медового бальзама, он замотал их свежим холстом. Когда он бинтовал ногу, Андреа вновь пришлось открыть перед ним свой срам, но на сей раз она отнеслась к этому без того всепожирающего стыда, какой испытала ночью, когда ее несли на руках в отхожее место.

— Ну, девушка, — сказал Клаус, — слава Господу нашему, раны твои хороши, завтра, глядишь, и походить можно будет. А покуда не бегай сама. Еды я тебе оставлю, по нужде если — так вот кадушка, поняла? А я в лес, по бортям пойду… Да еще, может, чего увижу али услышу, так скажу…

Клаус ходил долго, до самого вечера. Все это время Андреа провела одна, скучая. Нет ничего тоскливее, как лежать в постели в жаркий летний день, когда за окном солнце, запахи трав и цветов, голубое небо… Да томила Андреа неизвестность — что там, в Шато-д’Оре, отбились ли они, кто жив, а кто убит? А вот помочь ничем она не могла. Ничем и никому! Чтобы отвлечься, Андреа стала думать о постороннем. О Клаусе. Но и тут все было так неопределенно, так странно. Рассудок этой девочки, воспитанной как молодой воин, был в великом смятении. Многое ей было непонятно и в себе, и в Клаусе. Корнуайе учил ее быть мужчиной, и Андреа стала мужчиной по образу мыслей, по умению владеть оружием. Ее главной заповедью стало: быть равной мужчине, побеждать его в схватке. Но никогда она не думала, что и ей когда-то доведется почувствовать не просто привязанность, не просто дружеское чувство, а настоящую любовь.

Конечно, Андреа знала, что мужчины и женщины должны совокупляться. Она знала, что это доставляет обоим наслаждение, и еще, что таким путем продолжается род человеческий. Видала она и как это делается, а кроме того, слышала массу достаточно похабных историй о победах над женщинами. Все это сделало Андреа женоненавистницей. Она возненавидела своей мужской душой свой собственный прекрасный пол. «Черт побери! Все бабы сучки и шлюхи! — рассуждала Андреа. — Мужики пройдохи и ловкачи, но они хотя бы храбры, отчаянны и умеют драться. Будь я мужчиной, я бы этим шлюхам спуску не давала!»

Вероятно, уже и тогда ей было не по себе, когда она видела, как оруженосцы крутят романы со служанками, как, захлебываясь, рассказывают о своих наслаждениях. Потом она оказалась посвященной в роман Альберты с Вальдбургом. Альберта долгое время была, по сути, в том же положении, что и Андреа. Но у нее было одно преимущество: у нее была сестра, за которую она всегда могла выдать себя. И видя, что Вальдбургу нравится Альбертина, она с успехом сыграла ее роль. Альберта рассказывала своему оруженосцу обо всех подробностях любви, и Андреа стала чувствовать зависть к своему господину. С другой стороны, ее злило, что эта сторона жизни (любовная) наглухо закрыта для нее. Она никогда не станет ни мужчиной, ни женщиной. Подавляя в себе эту зависть, Андреа упрямо вдалбливала себе в голову, что она воин, воин, воин — а не девушка!

Но тем не менее ее все чаще стали преследовать ночные кошмары, в которых непременно действовал мужчина. А случалось, что и женщины частенько заигрывали с молоденьким оруженосцем. Одна нахальная повариха как-то даже хотела затащить его (то есть ее, Андреа) в свою постель. Андреа дала ей по морде и убежала. Именно тогда-то оскорбленная кухарка и стала распускать слухи, что Альберт и Андреас живут в содомском грехе. Двойственное существование Андреа, необходимость постоянно беречь свою тайну и сделали ее нервной, злой, безжалостной. Ей казалось, что все пытаются уличить ее, что любое действие ее подконтрольно. Теперь тайна ее открыта: наполовину — для Франческо и полностью — для Клауса.

О, это грозило такими последствиями, которых непременно надо избежать! Андреа подумала, что вряд ли госпожа Клеменция согласится, чтобы ее тайна была раскрыта! А те, кто лез в эту тайну и не умел ее хранить, обычно исчезали… Андреа подумала также, что Клаус, который так ей понравился, возможно, связан с кем-нибудь из людей, которые могут повредить Шато-д’Ору… Черт его знает, ведь знал же он Якоба Волосатого, который подрядился убить Ульриха… Мало ли с кем он тут встречается в лесу… А она?

А она сейчас ничего не может сделать, ничего… Даже бежать не может! И потом… Андреа была убеждена, что ее чувство к Клаусу помешает ей в будущем… Скажем, этого милого Клауса придется убрать как лишнего свидетеля, а она не сможет этого сделать. Невеселые мысли терзали эту странную душу…

Вечером вернулся Клаус — с искусанным пчелами лицом и деревянными туесками, наполненными медом…

— Вот такие, милая, дела! — сказал Клаус, грустно покачав головой. — Война нынче на том берегу. Ночью епископ Шато-д’Ор воевал. Чудеса, сказывают, истинно чудеса и колдовство! Епископское войско все побито — десять тыщ! Из Шато-д’Ора убитых возами на пустошь вывозят, да в одну яму и валят, прости Господи, без попов. А к Шато-д’Ору войска сошлось — видимо-невидимо! Страсти-то какие! Епископ-то колдун и оборотень оказался, вон как! Заговорил одного парнишку, графа Ульриха оруженосца, а тот как в кого водой плеснет — тот бабой и становится. Сказывают, первым заколдовал своего дружка, графа Альберта оруженосца. Заспорили они, а тот плесни в него водой, р-раз — тот в девку и превратился! А потом, когда епископа в полон взяли, он этого парнишку выдал. Дескать, плеснет на меня водой, я в старуху превращусь! Плеснул — так и вышло. Весь грех в нем, в епископе. Он еще и на Альберта-графа плеснул, а тот возьми, да и превратись в девку! Вот какие дела, девушка! И мне подумалось, уж не ты ли тот парнишка — от епископа заколдованный, а?

— Я, — «созналась» Андреа, — меня Ульрихов оруженосец превратил, Франческо его зовут…

— Вот-во! — обрадованно произнес Клаус. — Так его мужики и называли… Теперь дальше слушай. Маркграф-то, оказывается, с герцогом снюхался, собрал сто тысяч войска и пошел на Шато-д’Ор — воевать. Так что сейчас они на том берегу сражение начнут, три деревни уж сожгли да постоялый двор, где Мариус Бруно хозяйничал. Самого-то Мариуса на куски порубили, глаза выкололи и в пожар бросили… Вот каковы дела… Так, прости, ты все же девка или парень?

— Уж считай, как знаешь, — краснея, пробормотала Андреа, — только сам видел, какой я парень… А где герцог стоит?

— Неподалеку: через реку — и семь миль напрямик, по лесу. Там сельцо есть небольшое — Мариендорф. Там на лугах завтра и будут биться.

— Ты что, за рекой был?

— За рекой? — насмешливо глянул Клаус на Андреа. — Чего я там не видал? Мужики с того берега бегут, а я туда сунусь?! У меня там бортей нет, меня туда калачом не заманишь… А нас тут не достанут, не бойся, девушка… А я все узнал у беглых из Мариендорфа. Деревню всю спалили, пока грабили. Там теперь оба войска стоят — через реку. А биться завтра будут, сегодня не успеть до темноты. Уж вон темнеет… А от герцогского войска часть отделилась, должно, хотят сзади, через просеку ударить…